Віктор Ткаченко - На Юг, Віктор Ткаченко

— Вы что-то хотите мне сказать, герр Картман? — спросила Оделия.

— Да, — произнёс Картман.

— Что именно?

— Я и есть потрошитель, и сейчас я вас съем.

Громкий хохот разорвался по кабинету. Оделии было мерзко. Хохот был таким пронизывающим, что высокие окна стали трястись. Так же звонко, как хохот, руки Оделии тряслись тоже от нервного тика, слышны были маленькие звуки шуршащей бумаги, которую она не могла дочитать. Тут Марман присоединился к смеху своего коллеги.

— Ха-ха-ха-ха-ха! Вы серьёзно могли подумать, что кто-то тут связан с ним? Мы бы его уже раскусили.

— Ха-ха-ха-ха-ха!

— Ха-ха-ха-ха-ха!

Смех продолжал наполнять комнату. Оделия поняла, что вся ситуация была продумана Марманом. Она хотела вывести их на чистую воду, но Марман лишь пошатнул её психику, играя с ней и узнавая её. Картман знал заранее про всё, что будет в комнате, поэтому его смех так раздражал Оделию.

Знаете, фрау Оделия, полностью измученная и уставшая от сошедших с ума офицеров, совсем стала плохо себя чувствовать. Она поняла, что не сможет найти убийцу Ганновера, даже прошерстив все полицейские архивы с 1896 года. Ей, во-первых, не дадут это сделать, а во-вторых, её психика сломается значительно быстрее. Вы неужто думаете, что полиции это психология, отрабатывающая каждый день, день за днём, час за часом свои изящные приёмы психологического насилия над населением? А самое забавное, что за это платим мы: ты, я, фрау Оделия и каждый житель Ганновера. И каждый житель твоего города, ведь полиция существует и получает зарплату за счёт налогов твоего городского бюджета, состоящего из твоих налогов, юный мой маленький пухляш. И не важно, грабитель ты, убийца или просто мирный гражданин империи города Ганновера, пухлый ростовщик. Полиция не спасёт тебя от потрошителя, а лишь в нужный момент поставит тебя раком, забыв, конечно, заодно о твоих гражданских правах, и начнёт тебя трахать во все дыры, поддакиваемая системой прокуратуры.

Полиция подкинет тебе наркотики, полиция побьёт твоего отца и отправит в карцер на три дня без связи с внешним миром — просто из-за выполнения плана, поставленного сверху властью, которую мы не выбирали, властью, которая давно отошла от реалий существующего мира. Всё это похоже на модель сменяющегося поколения: население — младенец в руках старого усатого политика с кучкой полицейских на зарплате, как мы уже выяснили, состоящей полностью из твоих налогов. И этот усатый старичок определяет закон и судит тебя по нему. Нет войне, но война есть. Забавное чувство, не так ли?

Итак, продолжим. Хоть я думаю, вы поняли, что офицеры Марман, Картман и Урман — ублюдки и без меня. Если вы этого не поняли, то поймёте с годами прочтения законов и потребления блядского контента с брошюр современной, как вы думаете, эстетики, которая совершенно пагубно на вас, конечно же, не влияет.

Оделия, взяв свою небольшую сумку и немного документов по делу о Потрошителе, отправилась к выходу. Офицеры замолчали и тихо проводили её взглядом в холодный путь ганноверского вечера.

Проповедь Оделии

Жестокость

Жестокость как один из обличающих пороков человечества — его производная, ветвь системы и её величества правой руки. Что нас заставляет проявлять её? Неужели каждому из нас не хочется быть белым принцем или принцессой в глазах общественности? Неужели характер человека не настолько силён, чтобы дать заднюю и отказаться от варварских и доминантных взаимоотношений с ближним своим? Оказывается, нет.

Суть кроется в простом конформизме. Пока общество или его малейшая часть одобряет какой-то из моментов жестокости, мы будем действовать именно так, невзирая на совесть и мораль. И самое страшное — нам будет казаться это нормальным.

Простой пример — Холокост. Немцы не убивали евреев ради самого убийства. Им с бюрократичным ужасом под кровавым пиром всей нации казалось это нормальным. Так вот к чему это я… А что для тебя жестокость и её грани?

На невысоком парапете вдоль площади возле полицейского участка стоял человек невысокого роста и крайне жёсткого и звонкого голоса. На него смотрела толпа собравшихся зевак: обычные прохожие, социалисты, бюджетники и националисты — все слушали его с разной степенью важности, от звона к звону голоса повышая свою заинтересованность.

— Дорогие мои, товарищи, германцы! Все вы уже знаете, что в лице сената и ганноверской династии мы имеем дело с адской политической смесью, которая принципиально не признаёт политических и моральных норм империи Вильгельма, — сказал низкорослый мужчина.

Оделия, пройдя чуть внутрь толпы, будто раздвинув вялые ножки актрисы после пьесы, спросила у зевак:

— Кто это?

— Это, фрау, Самуэль Шмидт, новый глава профсоюза рабочих сталелитейных заводов Великой Германии, — ответил один из прохожих.

Самуэль подошёл ближе к толпе, вбиваясь в неё клиньями своих глаз. Обперев ногу о бочку, он лёгким движением опрокинул её на людей. Бочка была полна угля, и первые два ряда накрыла чёрная туча из угольных остатков.

— Вот, братья рабочие, наше золото, наша победа, наше топливо. Оно питает все эти вышки металлических замков. Это ключ к нашему возвышению и равенству! ЗАПОМНИТЕ, только силой, жестокостью и насилием мы можем отвоевать то, что у нас было забрано. Наша нация, наш народ, наши социальные гарантии и даже сам... не побоюсь этого слова, Бог был бы на нашей стороне, — сказал Самуэль, кинув взгляд куда-то в толпу и вытирая лоб куском тёмной марли.