Олег Геннадійович Сенцов - Жизня

но так, что я отлетел к батарее. Я не плакал, хотя и болело. Но проблема была в другом — в том, что все это увидела классная руководительница, которая подошла уже в самом конце и, естественно, назначила виновным Мишу. Он на ту пору уже был формальным и неформальным лидером среди учеников и все уважительно называли его Миха, — и поэтому когда его с мамой на следующий день вызвали к директору, весь класс, естественно, принял его сторону, а меня зачислили в стукачи. И вскоре началось, точнее, начался ад. За следующие полгода я стал изгоем и самым презираемым существом в классе. На уроках, пока смотрит учитель, все вроде еще ничего, максимум можно было получить затрещину, когда он отвернется. Но то, что творилось на переменах и после уроков, лучше не вспоминать. И дело тут не в физическом насилии или унижениях, а в повсеместной ежедневной психологической травле — при активности одних и попустительстве других. Не то чтобы меня били все подряд, просто многие хотели унизить, и с кем бы я ни вступал в драку, даже если я побеждал, что случалось крайне редко с моей хилой комплекцией, класс всегда вставал на сторону моего противника — и становилось только хуже. Я прятался, убегал, защищался как мог, но не жаловался и не просил пощады. Главной задачей было как-то выжить на переменах и потом незаметно выскользнуть из школы. В каждом детском коллективе есть такой отщепенец, неприкасаемый, объект общих насмешек и постоянных унижений, над которым издеваются все и каждый в классе — точнее, одни издеваются, а другие просто смотрят. Это трудно выдерживать и невозможно изменить, это еще хуже, чем с кастами в Индии. Только менять школу или кого-то убить, но не думаю, что второе поможет.

Это продолжалось почти пять лет, вначале сильно, потом меньше и больше по привычке, но все равно. В классе, в коридоре, в раздевалке, в спортзале, в столовой, в туалете, в парке за школой, везде. Пять лет ада. Маме я ничего не рассказывал, но она догадывалась сама и несколько раз, особенно вначале, предлагала сменить школу. Для этого надо было каждое утро ездить в другой поселок, а также это означало — сдаться. Но дело даже не в этом — я просто хотел быть тут, со всеми, как все, даже несмотря на все унижения, хотел стать своим для своих. Но как-то все не получалось. Я по-прежнему учился лучше всех — умный мальчик с отличной памятью, но при этом учителя продолжали выгонять меня с уроков за пререкания, а класс не считал за человека. Я пробовал и курить, и играть с ребятами на деньги, но так и не смог стать для них своим, всегда оставался где-то сбоку и намного ниже. В класс приходили новенькие, они проходили трудный этап «вживления» — кто-то быстрее, кто-то медленнее, со своими унижениями и побоями, — но ни один из них не оказывался на месте самого последнего человека в классе, потому что это место было занято. Занято мной. Мне сейчас легко давать себе тогдашнему советы: драться жестче и до конца, а не отбиваться, перевестись все-таки в другую школу или стать в чем-то круче других, чтобы зауважали, — учеба в этом плане не котировалась. Но это сейчас. Тогда, да и теперь, у одиннадцатилетнего пацана, оказавшегося в такой ситуации, шансов изменить ее нет. Единственный путь стать своим — это скатиться в учебе, не выделяться, постоянно прогибаться. Тогда, возможно, тебе достанется место одной из «шестерок» в окружении лидеров. Но я такой судьбы не хотел, я хотел стать своим, оставаясь при этом самим собой, — но это почему-то не получалось. И поэтому приходилось лишь терпеть и ждать. Может, из‑за этого я стал таким закрытым и упертым? Может быть. Но не думаю, что только из‑за этого, много чего еще со мной происходило и плохого и хорошего в те годы.

Но все рано или поздно заканчивается, постепенно закончилась и эта травля. Все немного подросли, перетасовались, и к девятому классу меня уже не трогали. С некоторыми, а потом и со многими, в том числе и моими бывшими врагами, я начал снова дружить. Затем немало троечников и хорошистов ушло в техникумы и училища, остались в основном лишь отличники и двоечники: первые — доучиться до института, другие — до армии. Нас соединили с параллельным классом в один, и началась совсем другая жизнь…

У нас образовалась небольшая компашка, и последние два класса пролетели в каком-то чудесном сне — вероятно, в качестве компенсации за те темные пять лет отщепенства. Учиться хуже я, в принципе, не стал, но ходил в школу теперь больше не за знаниями, а за развлечениями. Я хоть и оставался одним из лучших учеников, точнее просто лучшим учеником (была еще парочка лучших учениц), но у меня выходили в дипломе несколько четверок. Поэтому мне предлагали их пересдать, чтобы получить медаль. Я отказался, так как тогда не очень-то понимал, зачем она мне нужна. Впрочем, не понимаю этого и сейчас.

На последнем звонке я нес на плече первоклассницу (к семнадцати годам я заметно вытянулся и окреп) и в руках у нее был все тот же звонок с гаечкой. Я заранее предупредил кроху, что его надобно держать колокольной частью вниз — и гаечка на этот раз звенела намного веселее.

А после последнего звонка были экзамены, выпускные, пять штук, которые я, естественно, все сдавал на пятерки. Последним была моя, пусть уже не столь любимая, но по-прежнему преданная математика. Я за двадцать минут решил первые четыре задания и вот уже с полчаса сидел над задачкой про треугольники. В конце концов, понял, что ее не решу — и это будет четыре балла. Я начал потеть и тереть лоб, но это, как всегда, не помогало. За пятнадцать минут до конца экзамена стало понятно, что об эти треугольники споткнулись все, в том числе и остальные две отличницы, и пятерки не будет ни у кого. Моя первая классная руководительница к тому времени уже была на пенсии, и нас, покидав от одного учителя к другому, на выпускной год сунули к новой математичке. Она, видя такие дела на последнем, ее экзамене, нас, всех троих, сдававших до этого все на «отлично», по одному вызывает в коридор — и молча показывает решение последней задачи. Вначале я не мог понять, зачем кто-то из приемной комиссии зовет меня в коридор — я был взволнован, что не мог победить треугольнички, времени оставалось мало, я волновался и хотел еще попотеть над задачкой, — но, конечно, пошел, раз зовет начальство. Увидев решение и поняв его, я сразу возвратился на свое место, размышляя на ходу. Я шел в белой рубашке, да и все вокруг были в белом и достаточно нарядные, но для меня все резко стало каким-то лживым и грязным. Я сел на свое место, и первой мыслью было оставить задачу нерешенной или еще лучше — написать что-нибудь эдакое вместо решения, последнее послание учителям, так сказать. Но смалодушничал. Мне захотелось иметь пять красивых пятерок по выпускным экзаменам, мне захотелось быть, точнее, остаться первым, одним из лучших. И сделать это любой ценой. И я написал правильное, подсказанное мне решение. И я получил свою пятерку — пятую, последнюю. Но я был не рад ей. И тогда, и сейчас. Я упустил возможность получить свою заслуженную четверку и променял ее на нечестную пятерку.

На выпускном бале все, довольные, хлопали, и я, довольный, хлопал. Мне вручили диплом первому, как лучшему ученику, и даже говорили что-то про «великий рост и великие дела», но мне было противно.

Я окончил школу, поступил в институт на государственное отделение, на весьма престижный факультет, своей головой. Там был очень большой