Олег Геннадійович Сенцов - Жизня

блат, и пробиться простому смертному из деревни было крайне трудно, но я смог, последним в списках среди золотых медалистов, но смог. Перед этим родственники предлагали поехать в другой город, поступать стопроцентно в другой вуз, в который я не хотел, на специальность, которая была мне не интересна, — я отказался. Я хотел поступать именно туда, куда поступал, наперекор родителям, практически без шансов на успех. Я никого не слушал, делал, что хотел, — и добился своего. Правда, буквально через полгода учебы, после первой сессии, я очень сильно разочаровался в нашей высшей школе, в которой студенты делают вид, что учатся, а учителя — что учат. Я забил на учебу, резко стал троечником, прогульщиком, нарушителем дисциплины — и провел в стенах института прекрасные пять лет своей жизни. Но это уже совсем другая история.

В школу я все-таки ходил не зря, она меня все-таки кое-чему научила. Не вычислять треугольнички — мне это ни к чему. Я научился в ней никогда не сдаваться и не размениваться. Не сдаваться и не размениваться. Не сдаваться. И не размениваться. А еще — вовсе не обязательно стремиться быть как все.

Завещание

Все мы умрем. И я, к сожалению не исключение. Всем хотелось бы пожить подольше, и тут я тоже, к счастью, не исключение. Нет, мне не хотелось бы продлить свою жизнь, дожить до ста лет и последнюю четверть века из них влачить дряхлое существование своего организма на различных стимуляторах и препаратах. Я хотел бы больше пожить молодой, полноценной жизнью, получать от жизни удовольствие или дарить его другим, ходить или лучше бегать, спать по ночам или не спать — и решать это должен был бы я, а не мой организм купно с моим врачом.

Такой жизнью я хотел бы пожить подольше. Но это невозможно. Все мы умрем. Все мы после смерти превратимся в кусок гниющего мяса, зарытого на глубине пары метров. Нас будут есть черви, а наши добропорядочные родственники будут приходить на наши могилки, делать грустные лица, стоять напротив креста или памятника, и смотреть на наши портреты, совсем позабыв, что кресты ставятся в ногах у усопших, и теперь вся скорбящая братия дружно стоит на голове покойного и умиленно смотреть на его портрет на граните. Затем достаются припасы с выпивкой, угощают всех, в том числе и покойного, от которого время уже мало что оставило, — а цветочки все цветут.

Я не хочу, чтобы мне топтались по голове, даже после моей смерти, не хочу в памяти своих потомков остаться портретом на куске гранита, чтобы на моей могиле устраивали тризны, я вообще не хочу привлекать к себе внимание, ни сейчас, ни, тем более, после смерти. Я не хочу, чтобы у меня была могила.

В детстве, в четыре года, я побывал на похоронах своего деда. Обычно в столь юном возрасте дети не помнят себя и крайне редко помнят самые яркие события. Но я запомнил эти похороны. Я помню очень мало. Но я помню главное: как я стою на краю могилы на куче земли вместе с другими родственниками. А потом, после похорон, было откровение: когда мне сказали, что деда не будут выкапывать обратно, что он умер — и это навсегда. Все детство меня преследовал кошмар: по ночам и вечерам я видел черную могилу в разрезе и опускающееся в нее тело в белом саване. Это было тело деда, но я представлял и понимал, что рано или поздно это буду я. Никогда не водите своих детей на похороны.

В детстве я боялся, что умру. Теперь я не боюсь — теперь я точно знаю, что умру. В детстве я боялся черной могилы — теперь я просто не хочу в ней лежать.

Все мы умрем. Каждый умрет по-разному. Кто-то тихо и спокойно, как закрывают дверь в детскую, в которой только что заснули дети. Кто-то в криках и мучениях, как при рождении. Не знаю, как умру я, но точно не хотел бы умереть глубоким старцем в постели, в окружении позевывающей родни.

Одного человека однажды спросили, как бы он хотел умереть. Он ответил: «С криком «Ура!», с автоматом наперевес, и со ртом, полным крови». Я тоже бы так хотел, это красиво, это по-мужски. Но так не получится. Красиво герои уходят только в кино и книжках. В жизни они мочатся под себя кровью, орут от боли и вспоминают маму.

Я не хочу, чтобы у меня была могила. Я хочу, чтобы меня сожгли. Нет, не на костре инквизиции, а в простом крематории. Сожгли, а пепел развеяли над морем. Желательно над Черным, желательно летом, и чтобы светило солнце, и чтобы дул свежий ветер. Но если будет осень и дождь — тоже неплохо. Ну не ждать же до лета, если я окочурюсь в ноябре? А то придут гости и спросят: «Что это у вас в этой вазочке?» — «А это наш дедушка лежит — лета дожидается!» Вазочку, кстати, тоже в море — не надо делать из нее фетиша. А то будет — та же комната, год спустя, другие гости: «А что у вас это за вазочка?» — «В ней наш дедушка лежал» — торжественно и стоя ответят родственники. Ну, тогда давайте еще и мои носки с трусами по дому развесим — те, которые любимые, и те, которые последний раз одевал.

Я хочу, чтобы меня сожгли. В пепел. И пепел развеяли. Над морем. Лучше летом, если я, конечно, умру летом. Только вейте с наветренной стороны борта, чтобы пепел отнесло в море, а не рассеяло по палубе, и чтобы какой-нибудь особо языкатый и наглый, в деда, внучек не прокомментировал выметание моих останков фразой: «С этим старым всегда было много хлопот!».

И пусть дует ветер, и унесет прах в море. Но если будет дождь, то тоже ничего — все скажут: «Вот, человека хорошего хороним, раз дождь идет». Не хороним — сеем, то есть веем, товарищи!

А если будет дождь и пепел немного прилипнет к урне, то тоже ничего. Правда, все тот же нахальный внук заглянет в урну, увидит там немного прилипшего праха и скажет: «Да, дедушка все еще цепляется за края жизни!». Но это ничего, вы ее тоже — в море. Чтобы не осталось. Ничего не осталось. Только память. И дела. И друзья. И вы. И тогда я всегда буду с вами.

Бабушка

У меня была бабушка, и я ее не любил. Так бывает.

Бывает еще, что ты рождаешься женщиной, живешь в маленькой деревне, всю жизнь работаешь, из четырех твоих детей выживает только один, муж, в конце концов, уходит к другой — и ты остаешься одна. Правда, еще не совсем одна — с ребенком.

Ребенок потом вырастает, уезжает учиться, потом в армию, потом женится — и уезжает жить далеко-далеко, уже навсегда. И тогда ты остаешься совсем одна. Я не представляю, как это, и мне совсем не хочется это представлять.

Сын приезжает очень редко, привозит внука или внучку. Но они гостят недолго и неохотно. Потом тебе становится за семьдесят, сын приезжает в последний раз, вы продаете этот старый деревянный дом — и ты переезжаешь жить к нему, далеко-далеко, в каменный дом. В нем уже живут, кроме сына, внук с внучкой и жена сына. Они все тебе не рады. Но никто не обижает, терпят, — это называется «досматривать родителей».

Комната отдельная, новая, вещи в ней все старые, перевезенные из деревянного дома. Комната вскоре пропиталась и запахла старостью. Пенсию приносят исправно, никто ее у тебя не забирает и даже не просит, ее можно потратить на что вздумается. Вздумывается обычно в магазин, иногда часть отдать жене