Олег Геннадійович Сенцов - Жизня

там прихватив. Добирался он из Хабаровска домой несколько месяцев, торгуя тем, что прихватил, или еще чем. Его поначалу искали, а потом, когда стало совсем ясно, что это уже другая страна, — бросили, но паспорт получить он не смог. Когда Макар, наконец, попал домой, исхудавший, с землистым лицом, со следами чиреев на руках — ему не подходил тот сырой климат и он там гнил заживо, — я его еле узнал. Он повзрослел и сильно изменился, не только внешне. Я тоже изменился, пусть не так сильно, но все же. Мы поздоровались у нашего забора, недолго поговорили о чем-то и разошлись.

Немного откормившись на мамашиных харчах, Макар через некоторое время пропал, но теперь уже из дома. Год о нем не было ни слуха, ни духа. Кто-то мельком видел его в городе на рынке и, судя по одежде и окружению, сразу записал в бандиты. Но в то время всех, кто отличался от бомжей и деревенских, окрещали рэкетирами. Но у Макара никогда не было бандитских наклонностей и, зная его страсть к азартным играм, деньгам и мухлевке, я понял, что он, скорее всего, стал игровым. А через год я уже сам его встретил — на вокзале. Я опаздывал на электричку домой и быстро шел к перронам, он тоже куда-то спешил, но в обратном направлении. Мы разминулись на небольшой вокзальной площади, полной народу, не сразу узнав друг друга. Затем одновременно остановились — и обернулись. Макар теперь был похож даже больше на бомжа, чем на деревенского, — по крайней мере, я, бедный студент-первокурсник, выглядел по сравнению с ним просто щеголем. Видимо, в его жизни что-то в очередной раз круто изменилось и, судя по его забитому взгляду, он не особо хотел об этом рассказывать. А я очень спешил, и мы, пару секунд постояв так и посмотрев друг на друга с расстояния в десять метров, разошлись — каждый в свою сторону.

Через несколько лет Макар вернулся домой, к маме. В деревне он пил, как все, и делал долги, потом снова пропадал. Когда его не было, регулярно приходили и приезжали его кредиторы. Тетя Катя поначалу выплачивала его долги, пока могла, а потом — просто плакала. Она к тому времени уже совсем плохо ходила. Но поскольку завод давно закрыли, а пенсия была грошовая, ходить ей приходилось очень много. Зимой — в лес за хворостом (газ они не провели — не было денег, уголь тоже бесплатно не дают, а если не топить печь, то совсем холодно жить). Летом в лесу она собирала шиповник, кизил и еще что-то там, а также копала людям огороды, что-то выращивала на своем и все везла на рынок в город на электричке — а до нее, как и до леса, очень неблизко… Копеечку заработает — себя покормит и внучку, и Макара, если он дома. Много чего она делала. Ноги еле ходили, но делала. От цветущей, дородной тети Кати остался лишь платок и больные ноги какой-то старухи, а какие глаза у нее были, уж не знаю — в них я старался не смотреть.

Макар, пока был еще ничего, в более-менее кондиционном виде, успел пару раз поджениться. Дамы, конечно, были еще те, но зато хорошие собутыльницы. Что-то там говорили про умершего малолетнего ребенка, но я особо не в курсе. Макар же потихоньку спивался и опускался. Невесты, даже самые распоследние, на него уже не зарились. Он где-то пытался подрабатывать — у матери деньги были далеко не всегда, а в долг уже никто не давал. Однажды зимней ночью, где-то — не у нас в деревне, а, кажись, в городе — по пьяни замерз и отморозил себе ноги. В больнице из‑за начавшейся гангрены ему отрезали их по колени. Долго не выписывали, потом долго никто не мог его перевезти, потом он лежал дома. Но, в конце концов, Макар вышел и начал ковылять по улице на своих заживших культяпках. Пенсию по инвалидности он оформить не мог, так как с той поры все никак не мог получить паспорта, но перестал сильно пить.

Я хоть и нечасто бывал тогда в деревне, но мы однажды встретились. У меня к тому времени, как назло, была уже хорошая машина, но проезжать на ней по деревне и видеть озлобленные лица некоторых односельчан, считающих, что я украл ее лично у них, было не очень приятно. А тут еще я встретил Макара. Он весьма бодро переваливался по улице, а я ехал ему навстречу. Я остановился, он подошел, окно было открыто. Макар оперся о дверцу и мы поздоровались. Я, сидящий в машине, и он, стоящий на своих полуногах, — наши лица оказались на одном уровне. Меня это сильно поразило, и я не знал, о чем говорить. Макар закурил, сказал что-то доброжелательное, и мы сразу замолчали. Он щурился на летнем солнце, и нам нечего было сказать друг другу — как тогда, на вокзале, или еще раньше, у забора. Мы постояли так немного, потом я поехал, а он пошел своей новой, раскачивающейся и «купированной», походкой.

Но окончательно Макар пить не перестал, и ближе к зиме он снова где-то заснул на улице пьяный, замерз и умер. Не знаю, горевала ли тетя Катя, меня тогда не было, но лицо ее особо не изменилось — на него уже давно было страшно смотреть — разве что стало еще чернее.

Подросла и, едва закончив девятый класс, уехала от своей бабки и последняя внучка. Валерка со Светкой, считай, уже не приезжали. Прошло несколько лет — и баба Катя тоже умерла. Прибежала соседка и сказала, что тете Кате плохо. Пришли смотреть, и сразу стало понятно, что ей не плохо — ей уже все равно.

Их дом стоит теперь пустой и разбитый, огород зарос, деревья засохли, вода и свет давно отрезаны. В доме пыталась жить какая-то семья, но внутри так уже все сгнило, что восстановить нет никакой возможности, и денег, как всегда, нет, — они и ушли. Говорят, что Валерка хочет из города вернуться, но не верится мне в это, да и жить в доме уже нельзя.

А забор — на месте, и прогнутая сетка — на месте, вот только перелезать не к кому.