Віктор Ткаченко - На Юг, Віктор Ткаченко

— Нет, что вы, мне очень повезло быть у такого умного человека, как Блюхер, — сказала Кристина.

— Что ж, фройляйн, я думаю, вы прозреете, когда ваши глаза отмокнут от безнадёжности и вы увидите сплошную трещину души у этого человека, — сказал Освальд.

— Душа? Да что тебе об этом известно? Сам вот женишься второй раз, всю жизнь в правительстве, да что ты ТЫЫЫЫ знаешь о душе, ты же даже в бога не веришь небось?

— Я в тебя не верю, Блюхер, и мне просто жаль её, она подрастёт — поймёт.

— А почему чиновник с одной из самых больших зарплат не может купить своей фройляйн платье получше? И почему та совсем бледна, будто не ест совсем?

— Ну я... денег на это пока не отложено. Тем более нельзя так судить! Попросил бы вас не повторяться в этом тоне! — сказал Блюхер.

— Судить как?

— Ну что же есть, я экономическая ячейка, сорву с себя прекрасные одеяния и вложу в капитал красоты Кристины. Разве это не глупо? Ведь мы оба, что я, что Кристина, станем вдвоём наполовину голые. Так что не смейте, ещё раз повторюсь, не смейте и не провоцируйте меня на экономическое убийство.

— И вы говорите про любовь с этим человеком? — спросила Мила.

— Тут даже уважения нет, хотя мне-то что до ваших отношений, — сказал Освальд.

— А что вы? Вы сами, намуруженные, в хороших одеждах, осуждаете молодую дивицу за её скромный вид. Может быть, ей так больше нравится, чем быть такими павлинами, как вы! — сказал Блюхер.

— Так ты и сам же выглядишь как павлин. Чего ты на это акцент взял? — сказал Освальд.

— И то верно... Ладно... мы уходим. До встречи в сенате, герр Освальд.

Блюхер пошёл в сторону выхода, дверь ему открыла прислуга. Сделав пару шагов, он обернулся и глянул в открытую дверь. Кристина стояла рядом с Освальдом и смотрела в пол.

— Иди сюда, чего ты там встала как столб на площади, — шевеля пальцами в свою сторону, сказал Блюхер. Кристина была для него как декоративная собачка, как гаджет, на который он хотел одеть самый дешёвый чехол и этим гордиться, но не хотел тратить ни копейки.

Кристина оставалась на месте.

— Спасибо вам... но думаю, вечером мне будет дурно от этого диалога, — сказала она.

— Так уходите от него и соберитесь сегодня же, — сказал Освальд.

— Вам проще говорить, как и ему, но у вас есть финансовая подушка, а у меня лишь брат, которому нужно помочь. Вот сейчас, он побольше в меня влюбится и начнёт помогать моей семье, вот сейчас, осталось совсем немного, — сказала она и побежала в своём пыльном платье к Блюхеру.

Тот ещё раз злобненьким маленьким детским взглядом осмотрел Освальда и удалился из лож театра.

Миловидность этого момента могла немного насторожить, ведь Блюхер с его кабинетом мог составить внушительную конкуренцию на предстоящих выборах в сенат и попытаться сместить Освальда. Но он уже не так молод, хотя всё так же амбициозно, как и давно, смотрит на Милу.

Дурачаясь с розами и раскидывая их лепестки по коридору, они убегали, как маленькие дети, которые не хотят возвращаться домой и будут играть вечно. Их глаза светились, и они ждали, что мама позовёт их домой: «Пора кушать, жду тебя, пока не остыло». Возможно, им хотелось это услышать, но этого не будет. Иногда полезно впадать в детство и юность и заново переживать счастливые моменты своей жизни.

— Помнишь, как мы тогда в 1884 году играли у устья реки на пляже? — спросила Мила.

— Когда тебе было 14, а мне немного больше? Сложновато, но можно попробовать вспомнить.

— Тогда ты со своей матушкой отвёз нас на одной лошади на реку, и мы долго играли с тем, что для нас было в новинку — мячом. А потом пошли купаться, тогда было жарко, сейчас лето не такое… оно пропитано холодом, даже на фоне многих лет, проведённых в Британии. А я там много где была — и в Лондоне, и в Ливерпуле на севере. Погода как-то становится холоднее, как жизнь: взрослее, и ты начинаешь понимать какие-то жестокие моменты, которые тебе бы не хотелось осознавать в детстве, — сказала Мила.

— Да, с годами, наверное, так и есть. Я помню свой 1870 год, тогда действительно было жаркое лето во всех смыслах, — ответил Освальд.

— Ну так вот, тогда на пляже мы пошли купаться, и я решила переплыть ту реку, хотя скорее всего знала, что не переплыву, было 50 на 50. Но ты уже переплыл её несколько минут назад и кричал мне с того берега, чтобы я плыла, что я справлюсь. И тогда я анализировала несколько минут, смогу ли. Реально, процентов на 50 я знала, что не смогу, но у меня была надежда, что ты меня вытащишь в случае чего.

— Да, помню, было такое.

— И вот я молодая, но маленькая, плыву, и, проплыв 200 метров, понимаю, что плыть ещё 200, а я уже устала и просто не могу. Руки отказываются, и, переворачиваясь на спину, ловя панику, я просто кричу тебя, Освальд… Ещё бы секунд 40, и меня бы не стало среди этого мира, я бы утонула, а река глубокая в том месте.

— Да, и что? Забудь про это, или ты до сих пор воды боишься?

— Нет же, дурашка, смысл совсем в другом. Если я знала, что не переплыву, то зачем поплыла? Зачем сделала ставку на тебя? Ведь ты мог воспринять мои слова о том, что я зову тебя из центра реки, как детские шалости. Но ты поплыл и вытащил меня, ты справился, но риск был просчитан. И знаешь, почему я тогда поставила на тебя?