Сергій Вікторович Жадан - ДНК

Но не суть. В общем, любила моя мать такого себе парнишечку. Славненький такой, белобрысый, по-украински лопотал бойко, а вот трех слов написать не мог без ошибки. Ну, оно и понятно. Тяжелая генеалогия. Декаденты, белогвардейцы и алкоголики. Это я к тому, что глобально в жизни не понятны мне всего две вещи: как мой биологический Чумак в Киеве стал экспертом по национальному возрождению и за что его мать полюбила. Думаю, что ни за что. По этой же причине и из армии дожидалась. Хотя, конечно, он об ее ожиданиях и надеждах никогда ни сном, ни духом. Она ведь таилась ото всех. Имя его в тетрадках рисовала. Гадала на ромашках, одуванчиках и отрывных календарях. Любила, страдала, молчала. Это, скажу я вам, вообще было ей свойственно.

И никогда насчет своих отношений с отцом не распространялась. Стеснительная была и неулыбчивая. Ласковая, хорошая, решительная, но несчастливая. Нет, правда, несчастливая. Вы только не подумайте, что так говорю только потому, что сильно ее жалею. Хотя жалею, конечно. Как не жалеть человека, которого убило в собственный день рождения на троллейбусной остановке по пути с работы домой.

Представьте теплый осенний денек. Знаете, у нас в степной части страны наступает иногда такое удивительное время, когда лета уже нет, а косоглазая придуравочная девочка- осень блуждает по городу в теплом оранжевом сарафане и делает вид, что не она буквально через месяц превратится в старую ужасную ведьму, фактически в умершую женщину, которую забыли похоронить. И тогда она будет ходить под дырявым зонтом, покачивая мокрой гниющей шляпой, и ты станешь ужасаться тому, что она в профиль напоминает Анну Ахматову, а анфас — вылитая Леся Украинка.

Но дело, конечно, не в этом, а в том именно, что тогда стоял погожий осенний денек. Матери стукнуло очередные восемнадцать. Донецк уверенно и давно находился в серой зоне тяжелого абсурда. Из прекрасного украинского городка Россия сделала буфер, чтобы через него загонять в Украину политико-мистическое дерьмо ручного изготовления. И православный Сталин на билборде у здания Театра оперы и балета — в общем, мелочь по сравнению с другими аттракциями, на которые так щедро было это время.

Вообще-то, она могла уехать ко мне в Киев, но так и не уехала. Боялась, что, если уедет, не сможет навещать своего деда, а моего прадеда — девяностолетнего Даниила в крохотном поселке Береговое на берегу Северского Донца. Там с самого начала войны грохотала Россия. Неподалеку от улицы Речной в бывшем песчаном карьере, отделенном от хутора небольшой горкой, названной Сизой из-за чабреца, который по весне замечательно пахнет, стоит на нашей бывшей земле российская артиллерия. И оттуда регулярно гатит куда-то в украинское мироздание, заставляя раньше времени осыпаться абрикос и шелковицу в заброшенных дачных садах, распугивая птиц, вызывая у старика Даниила тяжелую ненависть, острый невольный испуг и досаду.

Со стороны украинских территорий подобраться туда нельзя. Но проблема в том, что и со стороны Российской Федерации и территорий, контролируемых российскими отпускниками, туда подъехать невозможно. Если, конечно, ты не предполагаешь совершить прогулку от ближайшей железнодорожной станции до русла Донца километров в тридцать, а потом переправляться через речку вплавь, имея в виду при этом местность напичканную минами, растяжками и вооруженными бандитскими формированиями.

В общем, некоторые шансы посетить Береговое имеет только тот человек, который подъезжает к хуторку исключительно со стороны Луганска, города серого, как небо над благословенным Арканаром. Пройдя блок-посты и патрули и всякую прочую мало приятную хрень, имея на руках документы, подтверждающие, что на хуторе имеется у тебя жилье, можно попытаться туда проникнуть.

В Донецке, оккупированном любителями русского мира, мать работала каким-то менеджером или, скорее, секретарем в мутной конторе, занимающейся то ли страхованием жизни, то ли отмывом денег и связанной с одной из мафиозных семей Украины, давно перебравшихся из Донецка в Киев и оттуда успешно ведущих свой бизнес в серой зоне. Работа была несложная. График удобный. Офис светлый и просторный, и обстрелов почти не слышно. В окошко старая липа заглядывает.

В день своего рождения рано утром она говорила со мной по телефону. Вернее, я с ней поговорил. Пожелал чего-то, чего уже не упомню. Взял с нее обещание, что она приедет ко мне в Киев хотя бы на пару недель на Рождественские. Сказал, что люблю ее. Вот, как хотите, а сейчас это мне душу греет. Ведь это правда. Любил и любить буду. И лет сорок еще буду думать о том, как прошел ее последний день.

Отпросилась она, значит, пораньше с работы, чтобы на базар забежать. К ней кто-то из подруг зайти вечером обещался. Постоянно поправляя непослушную мальчишескую челку, все время в уме высчитывая, хватит ли у нее денег, купила на местном базарчике полкило апельсинов, две селедки, банку сметаны. Да, вот таким человеком она была. Покупала продукты, которые ни при каком раскладе друг с другом сочетаться не могут. Напоследок приобрела сладкого вина две бутылки и пачку сигарет «За родину». Вышла, значит, на остановку, а там обстрел. Ее и убило.

Меня часто спрашивают, как я отношусь к тому, что снаряд этот вполне мог быть украинским. Ответить мне на этот вопрос нечем. Плохо я к этому отношусь. Особенно горько было в первые месяцы. А сейчас думаю, что снаряд был советским, просто советский снаряд. Да и снаряд ли? Гораздо, кстати, обиднее, если это была именно мина, которую метнули по городу защитники русского мира, чтобы немного разогреть обстановку перед очередным туром Минской дискотеки.

Но это тема не для разговора, а для предсмертной записки, да. Поэтому оставим ее в покое. Что ни выдумывай, а там меня не было. Не знаю, как все случилось. Честно говоря, хотелось бы, чтобы ее разорвало на пять миллиардов маленьких и вечных частиц. Чтобы превратилась она в них мгновенно, не успев испытать никакой боли. И чтобы каждая из них стала цветком кульбабы. По латыни — Leōntodon — род травянистых растений семейства Астровые, или Сложноцветные (Asteraceae). Непритязательный такой, честный цветок. Никогда такой цветок не станет жаловаться на несчастливую любовь, на то, что сын уехал в Киев учиться, а потом и работать там остался, и забывает, и не звонит месяцами, и вообще черт его знает, чем занят.

Да, но я начал говорить о том, что отца она никогда и ни за что не осуждала и вообще рассказывала о нем мало. Один только раз как-то в день моего рождения