Рем Георгійович Симоненко - Тарас Шевченко та його доба. Том 2

Доселе никогда ещё не требовали ни от одного выходца или изгнанника, чтобы он ненавидел своё племя, свой народ. У нас отнимают настоящее, нас хотят лишить будущего, хотят убить нашу надежду!

Если б я ненавидел русский народ, если б я не верил в него, меня бы не было здесь. Народ свободный, республиканский дал мне права гражданства у себя269; я там бы и остался, не занимаясь страною, в которой меня преследовали.

Странная сбивчивость понятий.

Царствование Николая начинается огромным заговором. Он едет короноваться в Москву под триумфальными воротами пяти виселиц. Сотни заговорщиков с цепями на ногах отправляются в рудники. Гурьбы молодых людей следуют за ними и исчезают в Сибири… Всё это происходит незамеченно в Западной Европе, между тем как наглый образ воплощённого самодержавия отбрасывает на нас, гонимых им, тень заслуженной им ненависти.

Я знаю, что вы верите в существование революционной партии в России; иначе появление моё на этой трибуне было бы нелепостью. Но большинство людей, называющих себя радикалами, старается этому не верить. Они довольствуются союзом и братством между народами, внесёнными в их список, получившими от них революционный диплом.

Как вспомнишь, что добрый «заступник человечесского рода», Анахарсис Клоотс, сам раскрасил своего из своих родственников, для того чтоб на празднике французской республики не было недостатка в представителе из Отанти270, так что нельзя не сознаться, что с тех пор международное братство не так далеко ушло вперёд.

Николай нас вешает, ссылает в Сибирь, сажает в темницы, но он, по крайней мере, не сомневается в том, что мы существуем, напротив того, он чересчур внимателен к нам. Граждане, я в первый раз в моей жизни ставлю его величество в пример.

Но нам говорят, что мы, в свою очередь, не верим ни в силу, ни в нынешнее устройство Европы. Разумеется, нет. А вы? Разве вы верите? Дело в том, что русский, при выходе из своего острога, летит в Европу, полный надежд… и находит повсюду другие издания царского самодержавия, бесконечные вариации на тему «Николай».

И он осмеливается это высказывать… вот в чём беда.

Нам, очевидцам Июньских дней и всего рода злодейств, совершённых торжествующими правительствами в Европе, – злодейств, которые превзошли всё, что мог бы вообразить самый мрачный предсказатель, – нам ставят в укор наши слёзы, стон боли, вырывающийся из нашей груди?.. Нас упрекают в том, что на наших губах одни горькие слова, одни проклятия… когда в груди кипит злоба, а в душе одно сомнение!

Что же, следовало молчать, скрывать?

Зачем же нам льстить этому старому миру – миру битой колеи и насилия, который вас первых раздавит, который громоздит трупы прошедшего, чтоб загородить дорогу будущему…

Довольно портили царей лестью и молчанием. С какой стати развращать ими народы?

Положим, что наши мнения преувеличены; положим, что они ложны; но с чего берут себе право подозревать их искренность?

Нельзя покончить ошибочное мнение, провозгласив его ересью, панславизмом, марая его подлыми и нелепыми намёками.

Простите мне эти подробности – они лежали у меня на сердце. Я ничего не отвечал на нападки; чувство глубокого приличия, которое вам легко понять, заставляло меня хранить молчание во время войны. Но мне казалось невозможным держать между вами речь, не касаясь этого личного вопроса.

Теперь отвернёмся от междоусобиц императоров и журналистов и посмотрим на то, что происходит в этом немом краю света, который называется Русью.

Там вы встретите два зародыша движения: один – преимущественно отрицающий, разлагающий – рассыпается в малых кружках, но готов составить большой, деятельный заговор. Другой – более положительный, хранящий в себе почки будущего образования – находится в состоянии дремоты и бездействия. Я говорю о молодом дворянстве и о сельской общине, которая представляет основную ячейку всей ткани общественной, животворящее начало славянского государства.

Над ними – подавляя одних, истощая других – стоит казённая Россия; живой курган (как я уже сказал) притеснителей, обманщиков, взяточников, связанных между собою дележом грабительства, завершаемых царём, и опирающихся на семьсот тысяч живых машин со штыками.

Императорство никогда не сделается ручным; оно всегда останется опасностью для Европы, несчастием для славян. Оно, по естеству своему, заносчиво, хищно, ненасытно. Очень скудное смыслом, вовсе не даровитое во внутреннем устройстве, ему удалось создать одно – войско. Потому-то воевать ему необходимо, это его ремесло, его спасение.

Петербургское правительство не народно; оно слишком держится дворян и слишком немцев, чтобы быть народным. Единственная живая мысль, привязывающая к правительству, – это мысль о народном единстве. Правительство знает это очень хорошо и пользуется этим. Вот одна из главных причин, почему войну следовало перенесть в Польшу. Объявление Польши независимою было бы хорошо принято не только малороссами, но и большей частию великороссов; оно было бы принято как восстание, а не как нападение.

Будьте уверены, что ничего столько не опасаются, как независимости Польши. В тот день, когда в Варшаве будет восстановлена республика, петербургский орёл повесится на одну из своих голов.

Не буду разбирать историческую необходимость солдатского и чиновнического управления, заведенного Петром I. В отношении к прошедшему оно, полагаю я, было понятно, даже нужно для того, чтоб спаять части России воедино. Но теперь это время минует, оно держится лишь искусственным, насильственным образом. С 1813 года императорская власть в России становится бесплодною. С восшествия на престол Николая деятельность правительства исключительно отрицательная; оно усмиряет, подавляет, гонит – и только.

Потому, что в первый день своего вступления на царство Николай увидел людей, которые его устрашили; он их никогда не мог забыть.

– Дай честное слово, что ты оставишь свои замыслы, и я тебе прощаю, – сказал он Муравьёву.

– Не нужно мне помилования, не нужно произвола, – отвечал осужденный на смерть Муравьёв, – мы хотели свергнуть вас с престола именно для того, чтоб не быть зависимыми от ваших прихотей.

Его повесили.

– Вы торжественно поклялись над кинжалом, в заседании вашего общества, убить императора? – спросил Пестеля председатель следственной комиссии.

– Неправда, – отвечал Пестель, – я просто сказал, что хочу его убить; не было ни кинжала, ни клятв; я никогда терпеть не мог мелодрамных сцен.

И его тоже повесили. Верёвка порвалась, трое упали на землю. Муравьёв встал и сказал: «Проклятая страна, в которой и повесить не умеют!»

Знать, что такого рода люди существовали невдалеке от дворца, что их и теперь найдётся… нехорошо для высочайшего сна.

Тридцать лет Николай ждёт, чтоб у него попросили прощения, ждёт и не дождётся.

Смерть прощает несчастных ссыльных. Какие люди! Какие предания!

Другой Муравьёв – их было четверо в заговоре, – бывший