Свидницький А. П. - Оповідання та нариси, Свидницький А. П.

- Не нужно,- сказал Антон Иванович.

- Бублики, сухари,- продолжал еврей.

- Не надо, говорю тебе.

Мишурис удалился. Но едва он вышел, как явилось два. «Гребешки, подтяжки, пуговицы, ножики хорошие»,- говорит один. «Перчатки, галстуки, манишки, воротнички»,- говорит другой.

- Ничего не нужно,- сказал Антон Иванович.

- Сургуч, бумага, носовые платки,- твердили евреи.

- Ничего не нужно! Мишурисы пошли, но не молча, а продолжая говорить: «Носки хорошие, рубашки готовые». Антон Иванович молчал. За этим ввалилось в комнату не менее десятка евреев с разными товарами. «Спички, свечки, мыло, чернило, табак, сукна, полотно заграничное»,- твердили все враз.

- Убирайтесь к черту! - крикнул Антон Иванович.

- Так ничего и не купите?

- Убирайтесь, говорю вам.

Евреи ушли, но не все - два осталось.

- Вы чего ждете? - спросил их Антон Иванович.

- Мы не мишурисы, мы по делу,- ответили евреи.

- Я никаких жалоб не принимаю.

- Мы не с жалобою. Мы пришли спросить, чы вашець долго прогостите у нас?

- Это к чему вам?

- Стало быть, нужно, если спрашиваем. Если бы не нужно было, то не спрашивали бы.

- Извольте. Завтра уеду,- сказал Антон Иванович.

Евреям этим во что бы то ни стало хотелось втянуть Антона Ивановича в разговор - и успели. «В Киев?» - спросили они.

- В Киев,- ответил Антон Иванович.

- Извините,- продолжали евреи.- Мы знаем, что подорожнему человеку нужен покой; мы только на одно словечко. Позвольте спросить, знавали, вашець, там, в Киеве, NN?

- Что дальше?

- Что он теперь делает?

- Сходите да посмотрите. Полагаю, спит.

- Нет. Но он в отставке?

- В отставке.

- Эй-вэй! Такой человек в отставке! - воскликнули оба еврея и начали говорить между собою по-еврейски - и сперва спокойно, а затем подняли крик.

- Что расходились? - заметил Антон Иванович.

- То мы так себе, извините. Мы говорили, что такого чиновника, какой был NN, не скоро удастся видеть. Это была душа, а не человек, чистый, как золото. И пострадал? Эй-вэй!

И опять начали говорить между собою, пересыпая свою речь русскими бранными словами.

- На базаре вы, что ли? - сказал Антон Иванович.

- Извините, вашець, нам жаль NN,- сказали евреи.- Тут-таки, в нашем городе, живет еврейчик - такой богач! Он-то и упек NN. Попался, извольте видеть, с контрабандою и давал ему взятку - такую взятку, что можно бы стать купцом первой гильдии.

- Первой не первой, а второй можно бы,- перебил другой евреи.

- Ну-у? А хоть бы и третьей, то разве мало? - сказал первый своему товарищу и, обратившись к Антону Ивановичу, продолжал: - Но NN не только не принял, а даже донес суду - и посадил еврейчика в тюрьму. Ну-у! Провинился, так и отвечай. Но он не так сделал. Он, бездельник, заплативши здесь-то выше, и теперь занимается по-прежнему контрабандою, а честного человека турнули. Эй-вэй! Он был семейный?

- Даже многосемейный,- ответил Антон Иванович.

- Эй-вэй! Що то гроши!.. Нема правды.

- Ребе Дувыд! - раздался голос в сенях.

- Ву-ус? - откликнулся один из разговаривавших евреев.

Голос из сеней произнес фамилию другого отставного чиновника.

- А этого знавали, вашець? - спросил Дувыд.

Антон Иванович и этого знал. «Этот,- сказал он,- прибил кого-то, что ли,- словом, причинил кому-то смерть».

- Он побил? причинил смерть? Он мухи никогда не убил, блохи никогда. Он был, как дитя! То его самого у нас били - так били, что аж отливали. А правда, что он сидел в тюрьме?

- А если и правда?

- То погано честному человеку на свете,- сказали евреи,- тот не брал, так обвинен во взяточничестве, этот и не ругал никого, был побит - и обвинен в разбое. Эй-вэй-мир! Какой теперь свет настал!

Еще и еще говорили евреи, распространяясь о невинности этих пострадавших чиновников и взваливая всю вину на своих единоверцев. Хитрые, они вели дело таким образом, что своими обвинениями только доказывали могущество соплеменников. Они хвастали этим могуществом, с умыслом выставляли на вид разные пакости, чтобы дать почувствовать бессилие чиновников и запугать Антона Ивановича. Такова была цель их прихода - они достигли ее с полным успехом. Антону Ивановичу взгрустнулось. Перед выездом из Киева начальник сказал ему: «Не ударьте лицом в грязь. Я уже посылал и военных, и штатских; те и другие пакостили. Один вымогал взятку, другой начал драться... Так вот, теперь посылаю вас, ученого. Увидим, в тюрьму ли попадете или только в отставку».

Вспомнивши эти слова и сравнивши их с рассказами евреев, Антон Иванович грустный ходил по комнате. Он и прежде сомневался в виновности обвиненных, но евреи представили столько свидетелей в свою пользу, что и самый пристрастный судья не мог бы оправдать чиновников. Теперь же он окончательно убедился, что они были оклеветаны и пострадали за свою честность. В противоположность этому он знал блаженствующих взяточников и казнокрадов и невольно задался мыслию: «А я то как? Чем это я кончу свою карьеру? Не права ли, в самом деле, моя жена, обвиняя меня?» Мысли сновались в голове, одна другой печальнее, воображение рисовало картины, одна другой безотраднее. И тяжелая тоска давила грудь. Евреи, строго следившие за впечатлением, какое производили на Антона Ивановича их рассказы, верно поняли причину его грусти. А чтобы довести дело до конца, они выдавали самые тайные секреты, самые низкие проделки евреев с чиновниками, с панами, с крестьянами, со всеми. Чем сильнее они чернили своих, тем рельефнее выдавалась их безнаказанность, тем сильнее Антон Иванович убеждался в небезопасности своей.

- Вы думаете,- сказал ему, наконец, еврей,- вы думаете, что с нашими легко справиться? Ой-вэй как ошибаетесь, если так думаете! Вот вы запечатали синагогу. Там точно есть контрабанда, но конфисковать ее - у! опасно, а арестовать самих контрабандистов еще опаснее.

- Почему же? - спросил Антон Иванович.

- Э, почему? Если бы вы не были вы, а кто-либо другой, что любит хапыс, то иное дело. Но вы человек честный, потому вам дуже-дуже опасно!