Муракамі Харукі - Підземка, Муракамі Харукі

Вдруг один перекрещивает руки. В том смысле, что с ним — всё. Хотел спросить про Хисинуму, но не могу вспомнить его имя — память отказывает. Написал катаканой[27] "помощник". Ответ тот же. Выходит, с ним тоже все кончено.

Далее написал "касуми". В том смысле, не пострадал ли кто-нибудь еще из работников станции? Нет. Оказалось, что я был самым тяжелым.

Посещала мысль: выжил лишь я один. Что все это было, я так и не понял, но знаю одно: я побывал на краю смерти, выжил и вернулся. Да вот, спасся, думал я, когда меня навещали самые разные люди. И пусть простят меня другие, но радость выживания придала силы, и ночью 21-го, когда я очнулся, уснуть я толком не мог. Как не может уснуть ребенок накануне первого в своей жизни похода. Вот такие дела.

Я выжил благодаря окружающим. Они молниеносно сориентировались и оказали мне помощь. И это спасло мне жизнь.

До 31 марта я пролежал в больнице, затем продолжил лечение дома. Организм постепенно приходил в норму, но душевное состояние оставляло желать лучшего. Перво-наперво, сон — неглубокий, в конце концов засыпаю, но проходит два-три часа, и глаза раскрываются сами. И больше не спится. И так целыми днями. Нелегко пришлось.

Помимо того, меня охватывала злость, какая-то раздражительность. Не в отношении кого-то, а вообще. Видимо, сказывалось возбуждение организма. Выпивать я не мог, успокоить душу было нечем. Сосредоточиться на чем-то одном не получалось. Даже сейчас, пытаюсь сдерживаться, но бывает — что-то приходит в голову, и становится нестерпимо.

Жена первое время относилась ко мне с пониманием, но я крыл всех без разбору, и это, естественно, никуда не годилось. Я понимал, что пора бы вернуться на работу. Верил, что, облачившись в форму, выйдя на платформу, я смогу побороть себя. И первый шаг к преодолению — возвращение на рабочее место.

Никаких внешних симптомов, но душевный груз тяжек. И груз этот необходимо скинуть с плеч. Оставался страх от самой мысли о работе на станции. А вдруг случится опять? Но нужно было жить дальше, чтобы преодолеть в себе этот страх. Не сделаешь этого — так и останется навсегда сознание жертвы, которое однозначно повлияет на твой характер. Я так и решил: необходимо побороть в себе это настроение, чтобы плохая сторона меня не стала противницей стороны хорошей.

Что я имею под этим в виду? Немало простых пассажиров, к большому сожалению, пострадало, а некоторые даже лишились жизни только потому, что ехали в метро. У многих из них еще не зажили сердечные раны. Так вот, на их фоне я не хочу до скончания века считать себя пострадавшим. Я — не жертва зарина, а тот, кто познал его на личном опыте. Если честно, последствия остались. Но я стараюсь об этом не думать. Нечего поддаваться! Ведь когда напоминают о последствиях, невольно постепенно начинаешь поддаваться. Чем так, лучше преодолевать себя, думая о позитивном. По крайней мере, так я выжил и тому благодарен.

Страх или душевные раны, несомненно, остаются, но заставь меня вынуть их из себя — и я этого делать не буду. Я не смогу этого объяснить семьям погибших на рабочем месте товарищей и простых людей.

Я не стараюсь презирать "Аум Синрикё". Есть кому это делать за меня. В моем случае ненависть — это уже пройденное измерение. Что толку их ненавидеть? За новостями о них не слежу. Считаю, что незачем. И так все понятно. Наблюдение за ситуацией положения дел не изменит. К суду и приговору у меня интереса нет. Судья свое дело сделает.

Что вы имеете в виду под словами "и так все понятно"? Если можно, подробней.

Мне давно понятен социальный климат, который способствовал появлению таких людей, как "аумовцы". Поработайте с мое среди людей — сами поймете. Это проблема морали. На станциях очень хорошо видны отрицательные стороны людей. Например, подметаем мы платформу станции, только закончили наводить порядок — как кто-нибудь непременно бросит окурок или мусор. Чересчур много людей эгоистичных, которые чем нести на себе возложенную на них ответственность, замечают лишь плохое за другими.

Вы хотите сказать, что из года в год моральный уровень снижается?

А вы как думаете?

Я не знаю.

Тогда есть еще чему поучиться.

Конечно, встречаются среди пассажиров и хорошие люди. Один пожилой человек лет пятидесяти здоровается со мной каждое утро. Пока я не вернулся на работу, он, видимо, думал, что я умер. Вчера утром виделся с ним опять. Говорит: раз сохранили вам жизнь, значит, не все еще доделали на этом свете. Удачи!

Да, я должен всех благодарить. Вам тоже успехов. Разве не счастье, когда тебя так приветствуют и поддерживают?

Ненависть ничего хорошего не породит.

Дзюнко Нодзаки (21 год)

Изначально сюда планировалось вставить показания Нодзаки Дзюнко (имя вымышленное). Это она по пути на работу заметила в вагоне линии Тиёда пакет с зарином. Когда ей стало плохо, вышла на станции Нидзюбаси, села на следующий поезд, доехала до Касумигасэки, где предупредила о подозрительном предмете. Она и есть та девушка, которую видели в офисе Юаса и Тойода. Это ее защищала у входа от напора корреспондентов Идзуми.

Ее рассказ — важный ключ к подтверждению показаний других людей. По ряду обстоятельств поместить его здесь мы не смогли, но с ее разрешения помещаем это извещение, считая, что упомянуть о ней должны.

Мне подойти к метро по-прежнему страшно.

Томоко Такацуки (26 лет)

Г-жа Такацуки сейчас живет вместе с мужем в доме бабушки в районе Сибуя. Во время инцидента она только вышла замуж и жила вдвоем с мужем в Кавасаки.

Дом на Икэдзири-Оохаси — родовое гнездо ее бабушки. Бабушка сдает первые два этажа, и они снимают у нее одну из комнат. "Центр города, к тому же недорого", — говорит она сама. "У меня больные ноги. Вот, видимо, и беспокоятся", — поясняет бабушка. В день происшествия г-жа Такацуки ехала на линии Намбу от Наканосима до Ноборито, там пересела на линию Одакю до станции Ёёги-Уэхара, оттуда на Тиёда до Касумигасэки, где пересела на линию Хибия до станции Камиятё. Вот такой маршрут поездки на работу.

Г-жа Такацуки стройна и выглядит очень молодо, по виду ее можно принять за студентку. В ответ на просьбу об интервью она, краснея, говорила, что чем специально тратить время на нее, лучше было бы выслушать тех, кто больше причастен к тем событиям. Но когда я поговорил с ней, стало ясно: инцидент на нее по-прежнему действует. По виду она девушка с характером, но на фоне остальных щебечет отнюдь не бойко. В беседе лицом к лицу правда начинает струиться из нее постепенно.

Во время интервью ее тихо дожидался рослый муж. Переживал. Она познакомилась с ним случайно, оказавшись по просьбе подруги на одной вечеринке, где был дефицит девчонок.

Кстати, она — первая жертва инцидента с зарином, у которой я взял интервью.

Работала я на Камиятё, и дорога на работу из дома в Кавасаки занимала примерно час. Поездка мне долгой не казалась. Час езды для обычного служащего — вполне заурядно.

Да, электрички — битком. Поэтому обычно я выхожу из дому раньше, чем в день происшествия. Ездить в переполненных вагонах мне не по душе. На линии Одакю немало странных типов (смеется). Выхожу из дома примерно в полседьмого. Вставать ни свет ни заря мне не в тягость. А в тот день взяла и задержалась.

Встаю я примерно в пять тридцать. Завтракаю. Еду на работу и прихожу в офис в полвосьмого. Работа начинается с девяти, и вот эти полтора часа я за своим столом читаю газеты, что-нибудь жую.

Пошел пятый год, как я поступила в эту фирму, в отдел разработки систем. В институте я специализировалась на политэкономии, а, поступив на работу, попала на такую должность. Три месяца стажировалась… Моя работа заключается в создании корпоративного программного обеспечения. Только в нашем отделе сто пятьдесят человек, большая часть — мужчины.

20 марта пришлось как раз на промежуточный день между выходными, и половина сотрудников взяла отгулы. Я никуда уезжать не собиралась, поэтому вышла на работу.

Фирма мужа располагается на Ёцуя, и по Одакю мы едем вместе. Я пересаживаюсь на Ёёги-Уэхара, а он едет до конечной, Синдзюку. Но в тот день я что-то прокопалась и вышла из дома одна.

Доезжая на Касумигасэки, обычно я пересаживаюсь на линию Хибия, вагоны там, как правило, переполнены. До начала рабочего дня время еще было, и я решила пройтись до конторы пешком. Обычным шагом идти-то минут пятнадцать — всего одну станцию. Смотрю, а работнику станции стало плохо. Прямо видно, что ему очень тяжко. А стоящие перед ним его коллеги особо не шевелятся. Что с ним, странно? — подумала я. Ему, кажется, очень больно, а коллеги не торопятся. Встала я сбоку и наблюдаю за ними. Обычно в это время уже мчусь вверх по лестнице, а тут как почувствовала: куда торопиться?

Однако через некоторое время спустился один из работников станции. Наверняка ходил вызывать неотложку. Ну что ж, теперь и мне можно идти, подумала я — и тут мне самой вдруг стало дурно. Вот ведь насмотрелась так, что самой стало плохо. Очень впечатлительная — с женщинами такое часто бывает. Пойду-ка я на воздух.

Поднимаюсь по лестнице, а голова гудит, из носа потекло. На глазах слезы. Думаю, простудилась, что ли? Выхожу на поверхность, а там — все как во мраке. Не хватало мне еще температуры. Когда тело горячее, голова становится чугунной. Шагаю, а дышать все труднее. И зачем я пялилась на того занемогшего человека?

Пришла на работу, а глаза по-прежнему болят. Не прекращаются ни насморк, ни слезы. Я в панику: мол, глаза болят. И все это в офисе фирмы. Так тяжко, что не до работы. В помещении темно. Всматриваюсь — может, электричество отключили? Да нет, все работает. Странно. Свет горит, а вокруг почему-то темно. Причем намного темней, чем если б сидела в солнечных очках. Спрашиваю других, а они мне: с чего ты взяла? Что же случилось, думаю. Сижу — не могу понять.

Спустя какое-то время появился сотрудник из общего отдела, поинтересовался, нет ли таких, кому плохо. Узнал, что у меня болят глаза, сказал, что о похожих симптомах упоминали по телевизору, и отправил в больницу. Но тогда о газе еще не знали. Говорили только про какой-то взрыв в метро. Метро нередко останавливается. Ничего особенного… В нашей фирме, помимо меня, пострадал еще один сотрудник.