Павло Петрович Скоропадський - Спогади. Кінець 1917 – грудень 1918

только тут не хлопотали! Наряду с жизненными, насущными вопросами, обращались ко мне со всяким вздором. Помню, что один полковник не нашел ничего лучшего, как принести мне громадное дело с просьбой Об утверждении ему графского титула. Он никак не мог понять, что я не считаю себя вправе делать такие утверждения. Но вместе с этим приходилось видеть много горя во всех классах населения Два года революции в корне разбили всю жизнь, но особенно печально было положение офицерства. Во всех городах Украины, и особенно в центрах, было громадное скопление офицеров, слоняющихся без всякой цели. Некоторые организации уже существовали, но они влачили печальное существование и часто также принимали совершенно нежелательное направление для офицерского звания. Раненные и искалеченные оставались со стороны правительства совершенно без всякой помощи.

В первые же дни своего управления я по этому поводу говорил с советом министров. Учета этим офицерским массам не было никакого. Брать их на службу я не мог, так как не выяснил точки зрения немцев по вопросу формирования армии. Тогда я решил вызвать представителей от всех организаций и составить под председательством товарища военного министра нечто вроде временного комитета, который бы все вопросы, связанные с улучшением быта офицерства, разобрал бы и представил бы на мое рассмотрение. К сожалению, из всего этого комитета получился, как мне доложил военный министр, форменный скандал. Оказывается, что на этом съезде направление было принято совсем несогласное с моим желанием и действительным положением вещей. Появилось много представителей, которые не отдавали себе совсем отчета в том, для чего их пригласили. Например: помню, что мне было доложено мнение какого-то полковника, что необходимо всем, принимавшим участие в войне, безотносительно — генерал, офицер или солдат, выдать по 2000 рублей, и делу конец. В результате от все этих заседаний ничего путного не вышло. Конечно, мы не могли удовлетворить такие аппетиты, когда даже на самые насущные нужды у нас в то время денег не было. Дело это пошло, как говорится, криво. Затрачено было военным министром 50 миллионов Грублей], а офицерство не было устроено так, как я этого хотел. Играло тут большую роль и то, что в некоторых организациях были совершенно неподходящие люди. Во главе этих союзов, например, в обществе «Георгиевских кавалеров», столь много говорившем сердцу всякого военного, было невозможное управление, которое занималось неподходящими делами до такой степени, что вся эта грязь появилась в газетах, и я назначил от себя ревизию управления этого союза.

В таком же положении были и раненые. Была масса вдов и сирот. Помню, у меня как-то появились три женщиы, одна старая, две — молодых. Оказывается, что это были жены офицеров, мать и две дочери, причем в один и тот же день трое мужей были убиты большевиками, и они остались без всяких средств с кучей маленьких детей на руках. Пенсий никаких. Таких прошений было очень, очень много. Все это приходило ко мне особенно в первое время.

Вместе с тем я принимал в течение всей недели представителей различных партий. Конечно, украинские партии были на первом месте. Последние были очень недовольны, что среди министров было гак мало так называемых «щырых украинцев». Я им на это говорил: «Почему же вы не пришли, когда мы вас звали? Ведь и такой-то и такой-то был приглашен, но вы сами отказывались, а теперь, когда вы видите, что дело пошло, вы обижаетесь!»{186}

Через несколько дней по провозглашению Гетманства ко мне явились представители объединенных украинских партий и тоже жаловались на это, причем они заявили, что готовы идти со мной и поддерживать меня, если я ясно выскажу, как я смотрю на то, что представляет из себя гетман, т. е. является ли он президентом республики, или чем-нибудь большим; если я им укажу срок созыва Сейма, причем

Сейм в их понятии был Учредительным собранием. Я им на это ответил, что всецело придерживаюсь моей Грамоты{187}, в которой все объявлено, и никогда добровольно с нее не сойду. Согласиться на роль президента республики в то время я считал гибельным для всей страны, лучше было бы не начинать всего дела. Страна, по-моему, может быть спасена только диктаторской властью, только волей одного человека можно возвратить у нас порядок, разрешить аграрный вопрос и провести те демократические реформы, которые так необходимы стране. Я это всегда исповедывал и остаюсь при этом мнении и теперь.

Я прекрасно знаю, что западные люди в большинстве не разделяют моего взгляда; вполне верю, что они правы, когда дело касается их страны, но у нас, в Великороссии и Украине, это положительно не мыслимо иначе. Весь вопрос состоит в том лишь, чтобы человек, стоящий во главе, действительно хотел этого, и потому был убежден в своей правоте, и с этим убеждением сойду, вероятно, в могилу. Теперь, следя за политикой, за действиями правительств различных стран в русском вопросе, я, к сожалению, вижу, насколько мало запад знаком с нашими условиями, с нашей психологией. Я совершенно не проповедую возврата к старому режиму, но для проведения новых, более здоровых начал в нашей жизни это может быть сделано путем единоличной власти, опирающейся хоть на небольшую силу, но все же силу. Другого пути нет у нас и не будет долгое время. Все эти совещания различных общественных групп, все эти разрозненные действия отдельных войсковых начальников, сговаривающихся между собой, никакого положительного результата дать не могут.

Мы пышно отпраздновали пасху 1918 года. Я приказал открыть церковь, которая находилась при Гетманском Доме, и назначить причт. Во время Центральной Рады она была закрыта. На разговеньях у меня была масса народу. Я чувствовал еще себя неловко, не привыкнув к этой обстановке. На пасхальную заутреню я пригласил всех ближайших деятелей в новом правительстве и высших чипов «Оберкомандо». Видимо, благолепие нашего служения понравилось последним.

Жизнь моя установилась сравнительно просто: с первого дня я попросил, чтобы совет министров заседал в Гетманском Доме, и это давало мне возможность постоянно бывать на заседаниях, а министрам, желавшим видеть меня по какому-нибудь делу, приходить ко мне запросто. Обыкновенно вставал я поздно, так как ложился не ранее двух-трех, а то и четырех часов ночи из-за заседаний в совете, или работы над прочитыванием различных спешных докладов, присылаемых министрами. Обыкновенно, особенно в первое время, ко мне приходили часов в девять, когда я еще был в спальне, или Палтов, или начальник штаба, или же комендант для каких-нибудь спешных вопросов. Затем я шел к себе в кабинет, и