Євген Вікторович Положій - Мері та її аеропорт

общем, обычная, как говорили, советская семья. Детство свое я помню не очень хорошо. Самое яркое воспоминание — нет, воспоминанием это трудно назвать, потому что страх никуда не делся, он все равно здесь, внутри меня, хотя и затаился где-то глубоко, но все как будто происходит сейчас, сию минуту, настолько плотно это вжилось в подсознание, — тотальная боязнь отца.

Папа был очень жестоким человеком, к тому же, он хотел, чтобы я тоже стала врачом. Меня он никогда не бил, зато иногда бил маму и держал нас в постоянном страхе. Когда он пил, а чем дальше, тем больше, квартира превращалась в концлагерь. Стракоша убегал на улицу, какой там онанизм! Он ненавидел отца за то, что тот его регулярно пинал. Пинал — мягко сказано, просто бил изо всех сил ногой в бок, и Стракоша с диким воплем врезался в стену. Несколько раз отец замахивался и на меня, но что-то его останавливало.

Я сижу за столом, читаю книгу. Очень тихо со спины подходит отец.

— Что ты делаешь? — сурово спрашивает он.

Я нервно дергаюсь.

— Читаю книгу.

— Какую книгу? О чем она?

— О Наполеоне.

— Он что, был великим хирургом? Я что тебе сказал читать?

— Нет. Он был просто великим, — портрет Наполеона с шестого класса стоял у меня на книжной полке.

— Разве я не говорил тебе, что ты должна читать? В худшем случае — «Анатомию»! — отец в ярости замахивается, я вжимаюсь в стул и зажмуриваю глаза. Мне хочется исчезнуть.

Но он не бьет меня. Он вырывает из моих рук книгу и, ругаясь, запихивает ее на книжную полку. Надо заметить, достаточно аккуратно так запихивает. Интеллигенция как-никак, образование не позволяет книги рвать. Я медленно выдыхаю воздух, сижу, дрожа, в непередаваемом страхе, и думаю простые и банальные мысли: с этим ли человеком мы ходили гулять в детстве в парк, ездили на пикники? Наверное, нет. То был кто-то другой. Но вот кто? Когда его подменили? Да так ловко, что мы и не заметили…

Страх сделать что-то не так, страх сказать слово, которое ему не понравится, страх быть не такой, как хочется ему в данную секунду, преследовал меня. Страх быть обнаруженной, уличенной в том, что хочешь быть сама собой, а не отражением чужих фантазий.

Мой страх велик, нет, он огромен, он необъятен. Так в каменном веке люди, наверное, боялись грозы и молнии.

В общем, это был ад. И он следовал за нами. Цитата, откуда — не помню.

Отец хотел, чтобы родился сын, но родилась дочь, то есть я. Может, за это он и вымещал злобу на нас с мамой? Еще он хотел, как я говорила уже, чтобы я тоже стала врачом, но вот я этого никак не хотела. Врач для меня — это не тетя с градусником в руке, пахнущая лекарствами, врач для меня — это папа, пахнущий водкой, с бутылкой в портфеле.

Отношения в семье складывались по следующей схеме: мама — друг, папа — враг, Стракоша — старший брат. При этом друг любил меня, брат — обожал вплоть до воображаемого инцеста, а враг, как и положено, и любил, и ненавидел.

После окончания школы я очень хотела уехать из города, поступить в столичный вуз, но отец меня не отпустил, а нарушить его приказ у меня тогда не было воли, пришлось учиться здесь. Сейчас бы я смогла, элементарно смогла, и меня не испугали бы ни проклятья, ни отсутствие средств, разве что боязнь за маму и Стракошу. Не знаю, как бы все сложилось тогда.

Это случилось вечером, когда мы с мамой смотрели телевизор. Вдруг — грохот открывающейся двери, удар об пол, будто мешок с цементом свалился. Отец умер в туалете — от удара. Обширный инсульт. Он просто вывалился оттуда, головой открыв дверь. «Скорая» была уже ни при чем. Она просто констатировала смерть. Просто констатировали смерть. В этот момент я поняла, что наступила первая степень свободы — когда исчезают запреты, а страх можно спрятать. Мой страшный бог и враг умер.

Я не любила отца, поэтому восприняла его смерть достаточно спокойно, направив энергию на помощь в организации похорон. В таких случаях это бывает совсем не лишним.

Он лежал в гробу — безусловно мертвый, а мне было всего лишь бесконечно жаль, что умер еще один человек, не более того. А где-то в сердце уже трепетала радость, в которой я могла признаться только самой себе — свободна! Я — свободна! Наверное, это бесчеловечно и негуманно, но это лучшее, что сделал для меня отец, после того как зачал. Потом Герман дал мне почитать Камю, «Постороннего». Что-то схожее в этом было, по крайней мере, ощущения героя у гроба матери и мои у гроба отца совпадали.

Маме, конечно, было значительно сложнее. Все-таки он был ее мужем, они прожили вместе много лет. Между ними когда-то была любовь. И даже ужасные последние годы не могли выбить из сердца воспоминаний. Тем более, что для мамы это были единственные воспоминания об интимных отношениях. Как вы понимаете, у мамы никогда не было мужчины, кроме отца, и никогда не было любовников. Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его. Так и здесь. Мне даже трудно себе вообразить, что при такой жизни это возможно, но у мамы просто не могло быть как-то иначе. Я не об Аллахе, конечно.

Можно было бы удариться в сентиментальности о раннем детстве, чтобы отец не выглядел уж совсем таким мрачным Франкенштейном. Они, наверное, где-то есть, завалялись в каком-то укромном уголке моей памяти, но я ничего практически не помню, может быть, поэтому тот период и кажется таким радужным? Порой все было просто замечательно, как в нормальных семьях. Но самое главное заключается в том, что страх никогда меня не покидал. В детском садике, в школе, в институте, сидя на лавочке с молодым человеком у подъезда, —