Павло Петрович Скоропадський - Спогади. Кінець 1917 – грудень 1918

ты скажи себе — нет, я ее теперь не съем, а съем сегодня вечером или совсем не съем, а подарю ее брату. Если ты постоянно будешь в мелочах так делать, ты себе разовьешь волю, и тебе это в жизни очень пригодится. Человек, у которого нет воли, не человек, а тряпка, он никогда ни на что способен не будет, хотя, может быть, будет и образованный и добрый».

Второй принцип. Я деду что-то рассказываю, идет дело о лошади и собаке, дед меня останавливает вопросом: «Скажи, пожалуйста, какая разница между собакой и лошадью?». Я смущен, постепенно, путем навождения с его стороны я устанавливаю разницу между лошадью и собакой. Так как такие вопросы очень часто при разговорах с ним повторяются, я начинаю и сам себе ставить подобные вопросы. Думаю, что этот прием далеко не глупый для развития в ребенке известной точности в процессе думанья. Первые украинские впечатления мне навеяны в доме моего деда. Но тут нужно ясно установить, каковы они были. Украина понималась как славное родное прошлое, но отнюдь не связывалась с настоящим, другими словами, никаких политических соображений, связанных с восстановлением Украины, не было. Моя вся семья была глубоко предана российским царям, но во всем подчеркивалось как-то, что мы не великороссы, а малороссияне, как тогда говорилось, знатного происхождения. В доме всюду висели старые портреты гетманов и различных политических и культурных деятелей на Украине, было несколько изображений старинных «Мамая». Украинские песни постоянно пелись в доме. Очень уважались бандуристы, певшие свои думы, причем дед их всегда щедро награждал. В доме получалась «Киевская Старина», читались и обсуждались книги Костомарова и других украинских писателей. Висел между гетманами портрет Мазепы, столь ненавистный всякому русскому, в доме ему не преклонялись, как это делают теперь украинцы, видя в нем символ украинской самостийности, а молчаливо относились с симпатиями, причем только возмущались, что до сих пор в соборах Великим постом Мазепу предавали анафеме, и смеялись над нелогичностью, что в Киеве одновременно в Софийском соборе Мазепу предают анафеме, а в Михайловском монастыре за него, как за создателя храма, возносят молитвы об упокоении его души. Строго держались старых украинских обычаев не только в домашнем обиходе, но старались придерживаться и в религиозных обрядах, там, где старые украинские разнились с новыми русскими. Как пример, могу указать следующее: при крещении по старому украинскому обряду младенца священник не окунает, как полагается по русскому обряду, а лишь обливает святой водой. При рождении моей сестры Елизаветы 9 июня 78 г. в Тростянце, дед с полного согласия моих родителей просил священика новорожденную не окунать, а обливать, что и было исполнено. Помню потом, в Тростянецком доме в одной из гостиных стояла большая плоская мраморная ваза, и на ней серебряная дощечка с надписью по-славянски: «В этой чаше была крещена тогда-то (даты не помню) Елизавета Скоропадская, Обливанка».

Дед хорошо говорил по-украински, а нас украинскому языку не учили специально, но украинские книги читать давались.

Одним словом, политики не было, по все украинское было нам дорого, и за него держались. Помню, когда наступала осень, мы переезжали в ранние годы моего детства сначала в Брезгуновку, имение моего отца под Стародубом, а потом, к зиме, и в самый Стародуб, где оставались до весны. Позднее в Стародуб мы не ездили, а на зиму переезжали в другое имение моего отца Сафоновку. Но бывало и так, что мы только весну проводили в Тростянце, а на лето и осень оседали в Волокитине, имении моего деда Андрея Михайловича Миклашевского. Для того, чтобы дать понятие, полную картину моего раннего детства и различных влияний мест, где мы с семьей пребывали, а также влияний на меня, мальчишку в возрасте от 5 до 12 лет, моих родителей-родственников и других людей, я принужден остановиться несколько на описании нашей жизни и в этих имениях. Вообще, все мое детство протекало в переездах со всей семьей и домочадцами из одного имения в другое. С 5 до 12 лет я никогда, кроме Стародуба, где был 2 раза всего лишь несколько дней, никакого другого города не видел. В те годы, когда семья заживалась в Тростянце до самой весны и переезжала в Брезгуновку, обыкновенно переезд совершался таким образом. Вся обстановка переезда нас, детей, очень занимала. Начиналось с того, что задолго до отьезда приносилось бесчисленное множество сундуков всяких покроев и величин. Начиналась укладка; чего только не брали с собой. Гувернеры, гувернантки, учителя, лакеи, горничные суетились целыми днями. Казалось, что переезжала не семья, а целый большой пансион. Мы, конечно, всему этому были очень рады, так как уроки прекращались на это время. Накануне отьезда служился дома молебен, а на следующий [день] рано утром подавались экипажи и при трогательном прощании деда и всех обитателей Тростянца трогались в путь. Нас, детей, сажали в дормезу. Настроение с этого момента до приезда на станцию Дмитровка (потом переименована в Рубанку) Либаво-Роменской жел. дор. у меня портилось; во-первых, в этом дормезе набивалось так много народу, что там дышать было нечем, кроме того, внутри он был отделан кожею, которая, как все старые кожи, издавала, по крайней мере для меня, отвратительный запах, наконец, дороги в конце октября месяца и в ноябре на Полтавщине отвратительны, и если была гололедица, что обыкновенно И бывало, то в дормезе с его большими рессорами получалось укачивание подобие качки лодки, а это давало некоторым из обывателей дормеза морскую болезнь. Проехавши эти всего 18 верст до Дмитровки, мы радостные выскакивали из экипажа, зная, что временно конец нашим мучениям. В Дмитровке садились в поезд. Туг, конечно, всегда не обходилось без инцидентов: или терялся чемодан кого-нибудь из едущих, или кто-нибудь из воспитателей ссорился с гувернанткою и моей бедной матери приходилось много нервов тратить для приведения в спокойное состояние всей этой компании. Поездом ехали до станции Городки. Здесь снова подавались экипажи вроде Тростянецких, высланных отцом из Брезгуновки. Снова нас законопачивают в карету вроде Тростянецкого дормеза, лошади были почтовые в пашу карету допотопную. Впрягали шестерик, от Городка до Брезгуновки 130 с чем-то верст. Ехали два дня с ночевкою на одной из почтовых станций. Еду всю везли с собой, мы же, дети, ели целую дорогу, так как Тростянец на дорогу снабжал нас бесконечным разнообразием всяких пирожков, мариновок, фруктов и т. п. Все это везлось в карете и отравляло еще больше воздух. Типичные в России были эти почтовые станции с их смотрителями и всем бытом. Вот уже поистине учреждение, которое на