Павло Петрович Скоропадський - Спогади. Кінець 1917 – грудень 1918

считался со всеми предвходящими условиями. Ему было очень трудно в министерстве. Дорошенко был украинец и набрал всех служащих среди украинцев. Последние ему не доверяли, а он им, выходило qui pro quo. Его уверенность в немедленном приходе Entente-ы отражалась на отношении его к немцам, которые до прихода держав Согласия являлись силой. Оп всюду, где только и когда мог, катал им заносчивые поты и телеграммы, что далеко не содействовало стремлению немцев нам помогать. Я воевал с Гербелем и Афанасьевым за эти ноты, находя их неполитичными. Каждый день он мне сообщал, что Эно приезжает. Бедный старик часами выстукивал по телеграфу, ведя свои разговоры с Одессой.

Рогозу, очень почтенного человека, я с удовольствием сменил на молодого и решительного человека, генерала Шуцкого{306}. Рогозу нужно было давно сменить, по всегда я встречал противодействие у председателя министров, находящего, что голос Рогозы в Совете Министров ему очень нужен. Рогоза, повторяю, был действительно благороднейший человек, далеко неглупый, но слишком доверчивый. Меня предупреждали об этом, я долго не верил, и в этом моя большая ошибка. Конечно, все обвинения в том, что будто бы Рогоза не должен был формировать армии, а обратить главное внимание на хлеборобов, неправильны. Мы должны были именно формировать армию по всем правилам искусства, а не заниматься случайными организациями, которые, кстати, тоже делались министерством внутренних дел, но которые в плохой обстановке не могли принести пользы, они годились только для защиты места их жительства, а не для выступления и борьбы в любом направлении. Все же главные помощники Рогозы, которых он горячо защищал, оказались не на высоте положения в последнюю минуту. Конечно, новый громадный штаб главнокомандующего [Келлера] тоже всячески старался доказать, что раньше было плохо, а теперь вот будет хорошо.

Остальные министры частью были из старых, частью вновь назначены, но они никакой роли не играли в это время в общей политике. Разве что новый министр просвещения был особо выдающимся лицом в новом кабинете. Человек очень культурный, известный педагог умеренных взглядов и любивший Украину. Только шовинизм наших украинцев заставил не узнать Шумейко должным образом и пренебрегать таким человеком, в деятельности которого Украина так нуждалась, ибо педагогов вообще, и в России хороших не было. А Науменко действительно выдающийся человек в своей специальности. Оп с большой энергией взялся за некоторые реформы, оздоровляющие нашу учебную деятельность. Кроме того, он хотел создать образцовую украинскую гимназию. Я всегда очень любил его доклады, так как видел в нем светлую идейную личность, что так редко встречается в наше время.

Но, к сожалению, мне в ноябре месяце было уже не до министерства народного образования. В Киеве все считали, что Петлюра будет разбит, по я с каждым днем чувствовал, что дело более и более осложняется и почва уходит из-под ног. Все русское шло наперекор мне, все те деятели, которые еще так недавно обсуждали со мной все дела и теснились в приемной, перекочевали или к Петлюре, или к Долгорукову. В моем штабе, за исключением моей ближайшей свиты, ближайших офицеров и казаков охраны, уже чувствовалось раздвоение. С одной стороны, Директория и сочувствующие ей успешно распространяли сведения, что я изменил Украине, с другой стороны, среди русского офицерства распространялись толки, что я вхожу в тайные переговоры с Петлюрой для того, чтобы предать офицерство. Долгоруков, который как честный человек, поняв мою задачу, договорившись со мной, действовал вполне лояльно, не нашел в себе силы воли для того, чтобы избавиться от всей той атмосферы, которую он получил от Келлера. Все господа, игравшие далеко не красивую роль при старом режиме, снова начали выплывать. Каждый день меня предупреждали о всевозможных каверзах против меня, наконец, дело дошло до того, что ко мне уже пришел один близкий мне человек и совершенно откровенно мне рассказал о плане моего ареста какой-то группой офицеров. Будучи своевременно извещен, я принял заблаговременно меры для противодействия.

Немцы уже открыто говорили, что это не авантюра кучки людей, а что это всеобщее народное восстание. Кстати, их солдатский совет все более и более левел и становился во враждебное к нам отношение. Но с солдатскими советами мы кое-как уладились, главное, что «Оберкомандо», где уже не было прежних выдающихся людей, совсем не понимало обстановки, а может быть, и не хотело ее понять ради целей «высшей» политики. Положение становилось тяжелым, а мне все пели, что Эно едет. Додумались уже до того; что для того чтобы обезопасить путь Эно, впереди его поезда пойдет поезд отборных немцев, вооруженных с головы до йог, а на коротком расстоянии сзади пойдет его поезд с французской охраной. Он согласился, а потом мне сообщили, что он не едет. Тут уже начали приходить сведения, что Эно совсем не имеет тех полномочий, о которых он заявлял игЫ сі отЫ[80]

На фронте шли бои{307}. Наши части отступили до Волынского поста, что уже под самым Киевом, и окапывались. Шла ежедневная артиллерийская стрельба. В один прекрасный день какая-то незначительная часть петлюровцев со стороны Подола ворвалась в юрод, но была остановлена немцами и отошла. Это мне доказало, насколько непрочно наше положение, когда, имея такую массу, казалось, своих бойцов, пришлось обратиться к немцам. Долгоруков же верил своим войскам, я же им не верил. Только действительно выдающееся офицерство было на фронте, но в незначительном количестве, да и там была рознь. Кроме Киева, приходилось отражать еще наступление полка украинцев, сформированных австрийцами{308}, и Болбочана, шедшего с Харькова. Сердюцкая дивизия почему-то была еще Келлером разбросана, по держалась хорошо, и кроме небольших случаев перехода на сторону Директории, как оказалось, из-за нескольких негодных подпрапорщиков, остальная молодежь, когда приспособилась к артиллерийской стрельбе, держалась хорошо. Не надо забывать, что все это были новобранцы. На фронте выдающимся командующим был генерал Копцеров, исполнивший свой долг до конца. Вот человек, который, я убежден, еще себя когда-нибудь блестяще проявит для пользы Родины. Все остальное офицерство заседало в штабах, разведках и в кафе всякого разбора.

Было неважно. Немцы находили мое положение плохим и предложили мне улететь на аэроплане в Одессу, так как пути все были отрезаны окончательно, и Воронович, которою Совет Министров послал в Яссы, был перехвачен где-то на пути. Я отклонил это предложение, считая, что я должен досидеть до конца здесь, где правительство и войско, несмотря на их отношение ко мне. Наконец, видя, что войско Директории наступает, немцы решили их остановить, и перешли в энергичное наступление одним полком