Лада Лузіна - Україна-Європа

Собственно, черкасские родственники не привлекали: от Назара всегда несло хлоркой, а его жена, Галя, переходя на русский язык, использовала немыслимое число ласкательных суффиксов: «Олечка, Вадимчик у тебя совсем взросленький стал», – но ссориться с ними я не собирался, потому что в 2004-м у моей тогдашней девушки Любы, записанной в телефоне, как «Люба ЯЯЯ», из-за политических споров разошлись отец и мать, и она билась в истерике, напрягая: «Это тупо, это предельно тупо!»

Но тогда памятники не валили, а сейчас от Ленина, сделанного из уникального карельского кварцита, остался лишь постамент, торчащий, как культя рвущегося из-под земли монстра. Исписанный дикими призывами, обклеенный странными плакатами, обломок – напоминание того, что после 2004 года разочарованных стало больше.

– Вот такой, бля, вот такой! – орет наголо бритый парень, становясь так, чтобы обломок памятника торчал, будто эрегированный член.

Товарищи, такие же наголо бритые, подбадривают его криками и хотят сфотографироваться сами. Один делает вид, словно берет памятник в рот, но что занадто, то не добрэ, и его тут же опускают:

– Педрила, бля!

– Фу, нахуй, уебище!

Парень, на одной руке его – жовто-блакитная повязка, на другой – красно-черная, и сам понимая, что переусердствовал, старается исправить ситуацию:

– Э, ребзя, ну, пацаны!

Обломок памятника, видимо, рождает эротические коннотации не только у парней, но и у девушек. Миловидная брюнетка с разноцветными ленточками в волосах принимает вероятно сексуальные позы, а ее, вероятно, хахаль – патлатый здоровенный нарцисс из тех, кто просит девушку надеть юбку покороче, чтобы задирать проходящих парней: «Ты что, сука, вылупился?» – фотографирует, комментируя, как ей выставить задницу лучше. Такие герои, если бы не декабрьский холод, занялись сексом прямо у памятника, распаляясь от того, что за ними наблюдают. На мгновение эта мысль возбуждает и меня, но девушка наклоняется, и юбка – преступно короткая, особенно для такой погоды, – задирается, открывая трусики темно-розового, ненавистного мне цвета.

В восьмом классе, накачавшись вместе с тихими одноклассниками и громкими одноклассницами вином «Лидия» из тетрапаков, я блевал на Историческом бульваре массой как раз-таки подобного цвета.

– Эй, мужик, – меня окликает парень, похожий на продрогшего цыпленка, сходство усиливает желтоватый пух на голове, – тебе Ленин нужен?

– Что?!

Аналогичное я слышал, когда, прогуливаясь по центральным улицам Севастополя, шел от Графской пристани к театру Луначарского, и на троллейбусной остановке меня окликали бодрые коммунистки мафусаиловых лет, развесившие агитационные плакаты, красные знамена, портреты Сталина на давно не крашеном, витом парапете. Но вряд ли цыплячий парень разделяет марксистско-ленинские взгляды.

– Обломок памятника нужен? Недорого, двести гривен.

– Нет, нет, спасибо.

– Зря, – растягивает парень так грустно, что на секунду я передумываю.

Но тут же спешу уйти дальше, к Хрещатику, оставив памятник, превращенный в стенд, где упражняются в агитации (красно-черный фаллос пробивает Януковича насквозь) и юморе («Наденька, не жди дома!»).

Проход между забором из сайдинга и баррикадами из шин, досок, земли, снега преграждает камуфлированный голем в балаклавке, оставляющей лишь глаза – светло-голубые, почти белесые. Их резкий взгляд физически неприятен. Скапливается очередь, и, ожидая, я рассматриваю народное творчество, классически представленное на заборе. Любопытнее всего календарь на 2014 год с Януковичем и Азаровым за решеткой и подписью «Свято наближається».

На Майдане подобной самодеятельности особенно много. Ёлка в центре – та самая, для установки которой разогнали первых евромайдановцев, превратив ночь с 29 на 30 ноября в торжество глупости и жестокости – увешана карикатурами, листовками и плакатами. Кажется, лозунги, манифесты, призывы вырвались из своих убежищ и вломились в распахнутые души людей, а те, покоренные, мутировали в живые слова, сложившиеся в древнюю молитву, которую подарил Украине Бог или Дьявол – уже не разобрать – для прочтения в тяжелый, роковой час, когда из Вишневого Сада выйдет Святой Удалой Казак, окруженный зефирным сиянием; огнем своей булавы он уничтожит всех неугодных, и разверзнутся голубые небеса, и верные, преисполненные трепетом и величием, пройдут по сияющей золотом ржи прямо в рай.

Так будет, обязательно будет; иначе для чего здесь все эти люди? Или верить голубевым и мигуновым, не видящим, не бывшим здесь, – а надо быть и надо видеть, только так – что раздают деньги, что осыпают богатствами; не будь их – не пришел бы никто? Пришел, потому что здесь они не ради денег – во всяком случае, не все и не только, – но ради источника силы, пульсирующего, клокочущего. Энергия наполняет сердце, и оно гонит ее по венам, сосудам, артериям, накачивая организм сиянием, превращая в серфера на волнах силы.

Это чувство настолько реально, настолько ощутимо, что я замираю напротив закусочной «Два гуся» и едва ли ни воздеваю, точно маг или волхв, руки.

Из брезентовых палаток, таких же, как в Мариинском парке, валит дым, огненное чрево буржуек кормят дровами, их колют, точно у себя на дворе, хлопцы в камуфляже, пускающие табачный дым. Палатки окружены баррикадами, и на них восседают чубатые казаки, бьющие в барабаны. Бум-бум-бум-бум-бум – неизбежно подчиняешься этому шаманскому ритму, и он вместе с дымом костров создает ощущение Мордора, гигантской воронки, в которой по спирали закручиваются энергетические волокна древнего украинского мира.

В конце восьмидесятых у нас дома, на маленьком столике, сколоченном из свежих, еще пахнущих смолой досок – столик нравился папе, ведь он делал его сам, но мама фыркала: «не сочетается с мебелью, ты что не видишь?» – стояли трехлитровые, литровые банки с водой, а напротив работал похожий на автомобильную фару телевизор. Из него вещал седовласый мужчина, заряжающий воду. Потом нарисовался еще один, лечащий одним своим видом. Папа же нес домой запрещенные романы – я пробовал изучать их, и часто думалось, читаю только потому, что они запрещенные, – а после эзотерическую литературу. Книги с мандалами и пентаграммами лежали стопками, и тексты в них, напечатанные на серой газетной бумаге, предположительно содержали откровение, истину, и пророки, не находя свободного места, препирались друг с другом, как нищие, доказывающие, что это их место на паперти. А в комнате бабушки горели свечи, и лики Иисуса, Богоматери, Николая Угодника были печальны.

По вечерам, по выходным к нам заходили гости, и мама, выставив свой фирменный салат оливье, в который она добавляла ливерную колбасу, усаживала всех за стол. Папа доставал бутылку «Белого аиста», и кто-нибудь заводил длинную, тягучую ахинею, наполненную словами «карма», «энергетика», «аура».

Когда позже я читал фантастические книги, где космический корабль с героями, предателями и красотками на борту летел к прекрасной планете, когда смотрел приключенческие фильмы, где до синевы выбритые