Гюго - Собор Парижской Богоматери, Гюго

полуобернувшись вместе со своим креслом, пристально взглянул на Жеана.

- Я очень рад тебя видеть.

Вступление не предвещало ничего хорошего. Жеан приготовился к жестокой головомойке.

- Жеан! Мне ежедневно приходится выслушивать жалобы на тебя. Что это было за побоище, когда ты отколотил палкой молодого виконта Альбера де Рамоншана?

- Эка важность! - ответил Жеан. - Скверный мальчишка забавлялся тем, что забрызгивал грязью школяров, пуская свою лошадь вскачь по лужам!

- А кто такой Майе Фаржель, на котором ты изорвал одежду? - продолжал архидьякон. - В жалобе сказано: Tunicam dechiraverunt.[105]

- Ничего подобного! Просто дрянной плащ одного из школяров Монтегю. Только и всего!

- В жалобе сказано tunicam, а не cappettam.[106] Ты понимаешь по-латыни?

Жеан молчал.

- Да, - продолжал священник, покачивая головой, - вот как теперь изучают науки и литературу! Полатыни еле-еле разумеют, сирийского языка не знают, а к греческому относятся с таким пренебрежением, что даже самых ученых людей, пропускающих при чтении греческое слово, не считают невеждами и говорят: Graecum est, non legitur.[107]

Школяр устремил на него решительный взгляд.

- Брат! Тебе угодно, чтобы я на чистейшем французском языке прочел вот это греческое слово, написанное на стене?

- Какое слово?

- 'Anagkh.

Легкая краска, подобная клубу дыма, возвещающему о сотрясении в недрах вулкана, выступила на желтых скулах архидьякона. Но школяр этого не заметил.

- Хорошо, Жеан, - пробормотал старший брат. - Что же означает это слово?

- Рок.

Обычная бледность покрыла лицо Клода, а школяр беззаботно продолжал:

- Слово, написанное пониже той же рукой, Avayxeia означает «скверна». Теперь вы видите, что я разбираюсь в греческом.

Архидьякон хранил молчание. Этот урок греческого языка заставил его задуматься.

Юный Жеан, отличавшийся лукавством балованного ребенка, счел момент подходящим, чтобы выступить со своей просьбой. Он начал самым умильным голосом:

- Добрый братец! Неужели ты так сильно гневаешься на меня и оказываешь мне неласковый прием из-за нескольких жалких пощечин и затрещин, которые я надавал в честной схватке каким-то мальчишкам и карапузам, quibusdam marmosetis? Видишь, Клод, латынь я тоже знаю.

Но все это вкрадчивое лицемерие не произвело на старшего брата обычного действия. Цербер не поймался на медовый пряник. Ни одна морщина не разгладилась на лбу Клода.

- К чему ты клонишь? - сухо спросил он.

- Хорошо, - храбро сказал Жеан. - Вот к чему. Мне нужны деньги.

При этом нахальном признании лицо архидьякона приняло наставнически-отеческое выражение.

- Вам известно, господин Жеан, что ленное владение Тиршап приносит нам, включая арендную плату и доход с двадцати одного дома, всего лишь тридцать девять ливров, одиннадцать су и шесть парижских денье. Это, правда, в полтора раза больше, чем было при братьях Пакле, но все же это немного.

- Мне нужны деньги, - твердо повторил Жеан.

- Вам известно решение духовного суда о том, что все наши дома, как вассальное владение, зависят от епархии и что откупиться от нее мы можем не иначе, как уплатив епископу две серебряные позолоченные марки по шесть парижских ливров каждая. Этих денег я еще не накопил. Это тоже вам известно.

- Мне известно только то, что мне нужны деньги, - в третий раз повторил Жеан.

- А для чего?

Этот вопрос зажег луч надежды в глазах юноши. К нему вернулись его кошачьи ужимки.

- Послушай, дорогой Клод, - сказал он, - я не обратился бы к тебе, если бы у меня были дурные намерения. Я не собираюсь щеголять на твои деньги в кабачках и прогуливаться по парижским улицам, наряженный в золотую парчу, в сопровождении моего лакея, sit teo laquasio.[108] Нет, братец, я прошу денег на доброе дело.

- На какое же это доброе дело? - слегка озадаченный, спросил Клод.

- Два моих друга хотят купить приданое для ребенка одной бедной вдовы из общины Одри. Это акт милосердия. Требуется всего три флорина, и мне хотелось бы внести свою долю.

- Как зовут твоих друзей?

- Пьер Мясник и Батист Птицеед.

- Гм! - пробормотал архидьякон. - Эти имена так же подходят к доброму делу, как пушка к алтарю.

Жеан очень неудачно выбрал имена друзей, но спохватился слишком поздно.

- А к тому же, - продолжал проницательный Клод, - что это за приданое, которое должно стоить три флорина? Да еще для ребенка благочестивой вдовы? С каких же это пор вдовы из этой общины стали обзаводиться грудными младенцами?

Жеан вторично попытался пробить лед.

- Так и быть, мне нужны деньги, чтобы пойти сегодня вечером к Изабо-ла-Тьери в Валь-д'Амур!

- Презренный развратник! - воскликнул священник.

- 'Avayveia, - прервал Жеан.

Это слово, заимствованное, быть может не без лукавства, со стены кельи, произвело на священника странное впечатление: он закусил губу и только покраснел от гнева.

- Уходи, - сказал он наконец Жеану, - я жду одного человека.

Школяр сделал последнюю попытку:

- Братец! Дай мне хоть мелочь, мне не на что пообедать.

- А на чем ты остановился в декреталиях Грациана?

- Я потерял свои тетради.

- Кого из латинских писателей ты изучаешь?

- У меня украли мой экземпляр Горация.

- Что вы прошли из Аристотеля?

- А вспомни, братец, кто из отцов церкви утверждает, что еретические заблуждения всех времен находили убежище в дебрях аристотелевской метафизики? Плевать мне на Аристотеля! Я не желаю, чтобы его метафизика поколебала мою веру.

- Молодой человек! - сказал архидьякон. - Во время последнего въезда короля в город у одного из придворных, Филиппа де Комина, на попоне лошади был вышит его девиз: Qui поп laborat, non manducet. Поразмыслите над этим.

Опустив глаза и приложив палец к уху, школяр с сердитым видом помолчал с минуту. Внезапно, с проворством трясогузки, он повернулся к Клоду:

- Итак, любезный брат, вы отказываете мне даже в одном жалком су, на которое я могу купить кусок хлеба у булочника?

- Qui non laborat, non manducet.[109]

При этом ответе неумолимого архидьякона Жеан закрыл лицо руками, словно рыдающая женщина, и голосом, исполненным отчаяния, воскликнул: otototototoi!

- Что это значит, сударь? - изумленный выходкой брата, спросил Клод.

- Извольте, я вам скажу! - отвечал школяр, подняв на него дерзкие глаза, которые он только что натер докрасна кулаками, чтобы они казались заплаканными. - Это по-гречески! Это анапест Эсхила, отлично выражающий отчаяние.

И тут он разразился таким задорным и таким раскатистым хохотом, что заставил улыбнуться архидьякона. Клод почувствовал свою вину: зачем он так баловал этого ребенка?

- Добрый братец! - снова заговорил Жеан, ободренный этой улыбкой. Взгляните на мои дырявые башмаки! Ботинок, у которого подошва просит каши, ярче свидетельствует о трагическом положении героя, нежели греческие котурны.

К архидьякону быстро вернулась его суровость.

- Я пришлю тебе новые башмаки, но денег не дам, - сказал он.

- Ну хоть одну жалкую монетку! - умолял Жеан. - Я вызубрю наизусть Грациана, я буду веровать