Гюго - Собор Парижской Богоматери, Гюго

в котором она жила, водил ее в Алжирское царство, лежавшее в Ахайе, Ахайя же граничит с одной стороны с маленькой Албанией и Грецией, а с другой - с Сицилийским морем, этим путем в Константинополь. Цыгане, по словам Гренгуара, были вассалами алжирского царя как главы всего племени белых мавров. Но достоверно было лишь то, что во Францию Эсмеральда пришла в очень юном возрасте через Венгрию. Из всех этих стран девушка вынесла обрывки странных наречий, иноземные песни и понятия, которые превращают ее речь в нечто пестрое, как и ее полупарижский, полуафриканский наряд. Жители кварталов, которые она посещает, любят ее за жизнерадостность, за приветливость, за живость, за пляски и песни. Она считает, что во всем городе ее ненавидят два человека, о которых она нередко говорит с содроганием: вретишница Роландовой башни, противная затворница, которая неизвестно почему таит злобу на всех цыганок и проклинает бедную плясунью всякий раз, когда та проходит мимо ее оконца, и какойто священник, который при встрече с ней пугает ее своим взглядом и словами. Последняя подробность взволновала архидьякона, но Гренгуар не обратил на это внимания, настолько двухмесячный промежуток времени успел изгладить из памяти беззаботного поэта странные подробности того вечера, когда он впервые встретил цыганку, и то обстоятельство, что при этом присутствовал архидьякон Впрочем, маленькая плясунья ничего не боится: она ведь не занимается гаданьем, и потому ей нечего опасаться обвинений в колдовстве, за что так часто судят цыганок. Гренгуар не был ей мужем, но он заменял ей брата. В конце концов философ весьма терпеливо сносил эту форму платонического супружества. Как-никак, у него был кров и кусок хлеба. Каждое утро он, чаще всего вместе с цыганкой, покидал воровской квартал и помогал ей делать на перекрестках ежедневный сбор экю и мелких серебряных монет; каждый вечер он возвращался с нею под общий кров, не препятствовал ей запирать на задвижку дверь своей каморки и засыпал сном праведника Если вдуматься, - утверждал он, - то это очень приятная жизнь, располагающая к мечтательности. К тому же, по совести говоря, философ не был твердо убежден в том, что безумно влюблен в цыганку. Он почти так же любил и ее козочку. Это очаровательное животное, кроткое, умное, понятливое, - словом, ученая козочка. В средние века такие ученые животные, восхищавшие зрителей и нередко доводившие своих учителей до костра, были весьма заурядным явлением. Но чудеса козочки с золотыми копытцами являлись самой невинной хитростью. Гренгуар объяснил их архидьякону, и тот с интересом выслушал все подробности. В большинстве случаев достаточно было то так, то эдак повертеть бубном перед козочкой, чтобы заставить ее проделать желаемый фокус. Обучила ее всему цыганка, обладавшая в этом тонком деле столь необыкновенным талантом, что ей достаточно было двух месяцев, чтобы научить козочку из отдельных букв складывать слово «Феб».

- «Феб»? - спросил священник. - Почему же «Феб»?

- Не знаю, - ответил Гренгуар. - Быть может, она считает, что это слово обладает каким-то магическим, тайным свойством. Она часто вполголоса повторяет его, когда ей кажется, что она одна.

- Вы уверены в том, что это слово, а не имя? - спросил Клод, проницательным взором глядя на Гренгуара.

- Чье имя? - спросил поэт.

- Кто знает? - ответил священник.

- Вот что я думаю, ваше высокопреподобие! Цыгане отчасти огнепоклонники и боготворят солнце Отсюда и взялось слово «Феб».

- Мне это не кажется столь ясным, как вам, мэтр Пьер.

- В сущности, меня это мало трогает. Пусть бормочет себе на здоровье «Феб», сколько ей заблагорассудится. Верно только то, что Джали любит меня уже почти так же, как и ее.

- Кто это Джали?

- Козочка.

Архидьякон подпер подбородок рукой и на мгновение задумался. Внезапно он круто повернулся к Гренгуару.

- И ты мне клянешься, что не прикасался к ней?

- К кому? - спросил Гренгуар. - К козочке?

- Нет, к этой женщине.

- К моей жене? Клянусь вам, нет!

- А ты часто бываешь с ней наедине?

- Каждый вечер не меньше часа.

Отец Клод нахмурил брови.

- О! О! Solus cum sola поп cogitabuntur or are «Pater nosier».[96]

- Клянусь душой, что я мог бы прочесть при ней и Pater noster, и Ave Maria, и Credo in Deum Patrem omnipotentem, и она обратила бы на меня столько же внимания, сколько курица на церковь.

- Поклянись мне утробой твоей матери, что ты пальцем не дотронулся до этой твари, - упирая на каждое слово, проговорил архидьякон.

- Я готов поклясться и головой моего отца, поскольку между той и другой существует известное соотношение. Но, уважаемый учитель, разрешите и мне, в свою очередь, задать вам один вопрос.

- Спрашивай.

- Какое вам до всего этого дело?

Бледное лицо архидьякона вспыхнуло, как щеки молодой девушки. Некоторое время он молчал, а затем, явно смущенный, ответил:

- Послушайте, мэтр Пьер Гренгуар. Вы, насколько мне известно, еще не погубили свою душу. Я принимаю в вас участие и желаю вам добра. Так вот, малейшее сближение с этой чертовой цыганкой бросит вас во власть сатаны. Вы же знаете, что именно плоть всегда губит душу. Горе вам, если вы приблизитесь к этой женщине! Вот и все.

- Я однажды было попробовал, - почесывая у себя за ухом, проговорил Гренгуар, - это было в первый день, да накололся на осиное жало.

- И у вас хватило на это бесстыдства, мэтр Пьер?

Лицо священника омрачилось.

- В другой раз, - улыбаясь, продолжал поэт, - я, прежде чем лечь спать, приложился к замочной скважине и ясно увидел в одной сорочке прелестнейшую из всех женщин, под чьими обнаженными ножками когда-либо скрипела кровать.

- Убирайся к черту! - бросив на него страшный взгляд, крикнул священник и, толкнув изумленного Гренгуара в плечо, большими шагами проследовал дальше и скрылся под самой темной из аркад собора.

III. Колокола

Со дня казни у позорного столба люди, жившие близ Собора Парижской Богоматери, заметили, что звонарский пыл Квазимодо значительно охладел. В былое время колокольный звон раздавался по всякому поводу: протяжный благовест - к заутрене и к повечерью, гул большого колокола - к поздней обедне, а в часы венчанья и крестин - полнозвучные гаммы, пробегавшие по малым колоколам и переплетавшиеся в воздухе, словно узор из пленительных звуков. Древний храм, трепещущий и гулкий, был наполнен неизбывным весельем колоколов. В нем постоянно ощущалось присутствие шумного своевольного духа, певшего всеми этими медными устами. Ныне дух словно исчез. Собор казался мрачным и охотно хранящим безмолвие. В праздничные дни и в дни похорон обычно слышался сухой, будничный, простой звон, как полагалось по церковному уставу, но не более. Из двойного