Гюго - Собор Парижской Богоматери, Гюго

XI. - Двух отрядов моей стражи и одного залпа из кулеврины достаточно, чтобы разделаться со всей этой оравой мужичья.

Но чулочник, невзирая на знаки, делаемые Гильомом Римом, решился, видимо, не уступать королю.

- Государь! Швейцарцы были тоже мужичье, а герцог Бургундский был знатный вельможа и плевать хотел на этот сброд. Во время битвы при Грансоне, государь, он кричал: «Канониры, огонь по холопам!» - и клялся святым Георгием. Но городской старшина Шарнахталь ринулся на великолепного герцога со своей палицей и со своим народом, и от натиска мужланов в куртках из буйволовой кожи блестящая бургундская армия разлетелась вдребезги, точно стекло от удара камнем. Там было немало рыцарей, перебитых мужиками, а господина Шато-Гийона, самого знатного вельможу Бургундии, нашли мертвым вместе с его большим серым конем на лужайке среди болот.

- Друг мой, - возразил король, - вы толкуете о битве. А тут всего-навсего мятеж. Мне стоит бровью повести, чтобы с этим покончить.

Фламандец невозмутимо ответил:

- Возможно, государь. Но это говорит лишь о том, что час народа еще не пробил.

Гильом Рим счел нужным вмешаться:

- Мэтр Копеноль! Вы говорите с могущественным королем.

- Я знаю, - с важностью ответил чулочник.

- Пусть он говорит, господин Рим, друг мой, - сказал король. - Я люблю такую прямоту. Мой отец Карл Седьмой говаривал, что истина занемогла. Я же думал, что она уже мертва, так и не найдя себе духовника. Мэтр Копеноль доказывает мне, что я ошибался. - Тут он запросто положил руку на плечо Копеноля: - Итак, вы говорите, мэтр Жак…

- Я говорю, государь, что, быть может, вы и правы, но час вашего народа еще не пробил.

Людовик XI пронзительно взглянул на него:

- А когда же, мэтр, пробьет этот час?

- Вы услышите бой часов.

- Каких часов?

Копеноль все с тем же невозмутимым и простоватым видом подвел короля к окну.

- Послушайте, государь! Вот башня, вот дозорная вышка, вот пушки, вот горожане и солдаты. Когда с этой вышки понесутся звуки набата, когда загрохочут пушки, когда с адским гулом рухнет башня, когда солдаты и горожане с рычаньем бросятся друг на друга в смертельной схватке, вот тогда-то и пробьет этот час.

Лицо Людовика XI стало задумчивым и мрачным. Одно мгновение он стоял молча, затем легонько, точно оглаживая круп скакуна, похлопал рукой по толстой стене башни.

- Ну, нет! - сказал он. - Ведь ты не так-то легко падешь, моя добрая Бастилия?

Живо обернувшись к смелому фламандцу, он спросил:

- Вам когда-нибудь случалось видеть восстание, мэтр Жак?

- Я сам поднимал его, - ответил чулочник.

- А что же вы делали, чтобы поднять восстание?

- Ну, это не так уж трудно! - ответил Копеноль, - можно делать на сто ладов. Во-первых, необходимо, чтобы в городе существовало недовольство. Это вещь не редкая. Потом - нрав жителей. Гентцы очень склонны к восстаниям. Они всегда любят наследника, а государя - никогда. Ну хорошо! Допустим, в одно прекрасное утро придут ко мне в лавку и скажут: «Дядюшка Копеноль! Происходит то-то и то-то, герцогиня Фландрская желает спасти своих министров, верховный судья удвоил налог на яблоневые и грушевые дички», - или что-нибудь в этом роде. Что угодно. Я тотчас же бросаю работу, выхожу из лавки на улицу и кричу: «Грабь!» В городе всегда найдется бочка с выбитым дном. Я взбираюсь на нее и громко говорю все, что придет на ум, все, что лежит на сердце. А когда ты из народа, государь, у тебя всегда что-нибудь да лежит на сердце. Ну, тут собирается народ. Кричат, бьют в набат, отобранным у солдат оружием вооружают селян, рыночные торговцы присоединяются к нам, и бунт готов! И так будет всегда, пока в поместьях будут господа, в городах - горожане, а в селениях - селяне.

- Против кого же вы бунтуете? - спросил король. - Против ваших судей? Против ваших господ?

- Все бывает. Как когда. Иной раз и против нашего герцога.

Людовик XI снова сел в кресло и, улыбаясь, сказал:

- Вот как? Ну, а у нас пока еще они дошли только до судей!

В эту минуту вошел Оливье ле Ден. За ним следовали два пажа, несшие принадлежности королевского туалета. Но Людовика XI поразило то, что Оливье сопровождали, кроме того, парижский прево и начальник ночной стражи, по-видимому, совершенно растерявшиеся. Злопамятный брадобрей тоже казался ошеломленным, но вместе с тем в нем проглядывало внутреннее удовольствие.

Он заговорил первый:

- Государь! Прошу ваше величество простить меня за прискорбную весть, которую я вам несу.

Король резко обернулся, прорвав ножкой кресла циновку, покрывавшую пол.

- Что это значит?

- Государь! - продолжал Оливье ле Ден со злобным видом человека, радующегося, что может нанести жестокий удар. - Народ бунтует вовсе не против дворцового судьи.

- А против кого же?

- Против вас, государь.

Старый король вскочил и с юношеской живостью выпрямился во весь рост.

- Объяснись, Оливье! Объяснись! Да проверь, крепко ли у тебя держится голова на плечах, милейший. Если ты нам лжешь, то, клянусь крестом святого Лоо, меч, отсекший голову герцогу Люксембургскому, не настолько еще зазубрился, чтобы не снести прочь и твоей!

Клятва была ужасна. Только дважды в жизни Людовик XI клялся крестом святого Лоо.

- Государь… - начал было Оливье.

- На колени! - прервал его король. - Тристан, стереги этого человека!

Оливье опустился на колени и холодно произнес:

- Государь! Ваш королевский суд приговорил к смерти какую-то колдунью. Она нашла убежище в Соборе Богоматери. Народ хочет силой ее оттуда взять. Господин прево и господин начальник ночной стражи, прибывшие оттуда, здесь перед вами и могут уличить меня, если я говорю неправду. Народ осаждает Собор Богоматери.

- Вот как! - проговорил тихим голосом король, побледнев и дрожа от гнева. - Собор Богоматери! Они осаждают пресвятую Деву, милостивую мою владычицу, в ее соборе! Встань, Оливье. Ты прав. Место Симона Радена за тобой. Ты прав. Это против меня они поднялись. Колдунья находится под защитой собора, а собор - под моей. А я-то думал, что взбунтовались против судьи! Оказывается, против меня!

Словно помолодев от ярости, он стал расхаживать большими шагами по комнате. Он уже не смеялся. Он был страшен. Лисица превратилась в гиену. Он так задыхался, что не мог произнести ни слова, губы его шевелились, а костлявые кулаки судорожно сжимались. Внезапно он поднял голову, впавшие глаза вспыхнули, а голос загремел, как труба:

- Хватай их, Тристан! Хватай этих мерзавцев! Беги, друг мой Тристан! Бей их! Бей!

После этой вспышки он снова сел и с холодным, сосредоточенным бешенством сказал:

- Сюда, Тристан! Здесь, в Бастилии, у нас пятьдесят рыцарей виконта Жифа, что вместе с их оруженосцами составляет