Ян Ілліч Таксюр - Гумор та сатира

руку мить.

А втім, не митиму й лице,

Бо є на ньому…ну, оце…

(Блищить, як бампер «Форда»)

Згадав! На ньому — гордість.

Пісня ображених патріотів

Ми революцію плекали,

Вели ми славну боротьбу.

Кидав нам ворог: «Радикали!»

(Бо він не був ще в СБУ).

За нами жирні, наче шкварки,

Пробрались в Раду і Кабмін.

А з нас хтось вийшов в олігархи?

Чи у банкіри? Хоч один?

А ми не менші патріоти,

Ніж ті, що зараз при ділах.

Нам панувати теж охота,

І теж ми хочемо бабла.

Нехай горять село, врожаї

І вся Вкраїна у росі!

Хай революція триває,

Бо ще накралися не всі.

Без табу

У метрополітені забороняється сідати на східці та торкатися нерухомих частин балюстради.

Один діяч естради

Торкався нерухомих

Частин балюстради.

Торкався він, значить, торкався,

Тіпа, «ваші табу,

Я свободний художник

Я бачив в гробу»,

Так цього ще мало —

Став зухвало

Сідати на східці,

І однієї нещасної миті

Щось важливе собі защемив.

В результаті, що маємо ми?

Вороги культури раді —

Танцювати не буде

Той діяч на естраді.

Жахлива sms

Сусіди смажать у печі

Люля-кебаба.…

Прийду душить тебе вночі.

Цілую. Жаба.

Киевскому интеллигенту

Ты от Борхеса и Маркеса икал,

От восторга поднимая свой бокал,

За культуру и духовности накал,

И вино своё дешёвое лакал.

А когда народ наш бедный заскакал,

Одуревший от обамовских лекал,

Ты на пиршество приплёлся, как шакал,

Ты печеньку свою в кровушку макал,

И в стороночке воробышком скакал,

Когда в Пушкина бросали чей-то кал…

Ну, скачи пока, скачи, ещё скачи.

Всё равно у них не выйдешь в первачи,

От стола их не получишь калачи.

Так и будешь плавать в проруби ничей,

Как шестёрка недоумков-палачей.

Тост до Дня українського журналіста

Побільше брехні, фігні та інсинуацій!

Колеги-журналісти, натхненної вам праці!

Запах гениальности

– Талочка, детонька, просыпайся, — сказал нежный голос. Это был голос мамы. Конечно, это был мамин голос.

Тала открыла глаза. На висках и в уголках глаз было влажно от слёз. Тала горько хмыкнула и слегка улыбнулась. Уже сорок с таким большущим хвостиком, а всё мама снится. Как маленькой девочке.

Потом она вспомнила, какой сегодня день, и вздрогнула под одеялом.

— Это хорошо, что мама приснилась. Это к удаче. К большой, большой удаче.

Наталья Михайловна решительно отбросила одеяло. Хотя, какая уж там Наталья Михайловна. Кто её так называл, кроме каких-нибудь зелёных студентов из массовки? Для всех в Киеве она была просто Наталкой, Наталочкой, или Талой. Впрочем, она привыкла, и ей так даже нравилось.

В ванной, так же решительно, собравшись духом, Тала заставила себя посмотреть в зеркало. Нет, сначала она напомнила себе, что вчера пришла со съёмок поздно, что в перерыве ей поднесли пластиковый стакан с чем-то крепким, а отказываться было неудобно. И что потом от боли она не чувствовала головы, и заснула лишь после третьей таблетки снотворного. Только так, подготовив себе алиби, Тала глянула в зеркало.

— Да, — сказала она в тишине ванной, — такая красота мир не спасёт.

Тала криво ухмыльнулась, и ещё некоторое время смотрела на себя с любопытством. «Бывают же такие неудачные сочетания», — говорил её взгляд, когда она рассматривала свой горбоносый профиль.

Нос, действительно, был великоват. Бледная кожа безрадостно морщилась возле глаз и губ. Волосы чёрные, жёсткие. И ничего с ними не поделаешь, торчат в разные стороны. Вот, пожалуй, только глаза…

Но в глаза свои Тала смотреть не любила. Ей тут же хотелось плакать от того, что она там видела. А плакать ей сегодня нельзя. Она должна быть твёрдой, деловой. Тала видела одну такую режиссёршу в американском фильме. И ей хотелось быть похожей на неё. Остроумная, независимая, презирающая неудачи.

Хотя, вот насчёт глаз Талочка была несправедлива. Они были по-своему красивыми. Чёрные, с чуть опущенными вниз уголками. То горящие, то тёмные, глубокие. И оттуда, из этой глубины, словно смотрела сама Тала. Подлинная, настоящая. Со всей своей жалостью к миру. Со всей своей неугасающей надеждой. С любовью ко всем — плохим и хорошим, целующим и обижающим. Всякий, кто захотел бы заглянуть в эти два тёмных тоннеля, которые вели к Талочкиной душе, встретил бы такую нежность, такую готовность восхищаться самым ничтожным созданием, такую способность прощать, что отголосок будущего рая, где люди будут любить друг друга просто так и радоваться друг другу просто так — это дыхание рая коснулось бы сердца заглянувшего,