Бальзак - Шагреневая кожа, Бальзак

взоре наших друзей угаснет, - что же нам тогда будет нужно? От всех наших прелестей останется только застарелая грязь, и будет она ходить на двух лапах, холодная, сухая, гниющая, и шелестеть, как опавшие листья. Самые красивые наши тряпки станут отрепьем; от амбры, благоухавшей в нашем будуаре, повеет смертью, трупным духом; к тому же, если в этой грязи окажется сердце, то вы все над ним надругаетесь, - ведь вы не позволяете нам даже хранить воспоминания. Таким, какими мы станем в ту пору, не все ли равно возиться со своими собачонками в богатом доме или разбирать тряпье в больнице? Будем ли мы прятать свои седые волосы под платком в красную и синюю клетку или под кружевами, подметать улицы березовым веником или тюильрийские ступеньки своим атласным шлейфом, будем ли сидеть у золоченого камина или греться у глиняного горшка с горячей золой, смотреть спектакль на Гревской площади или слушать в театре оперу, - велика, подумаешь, разница!

- Aquilina mia (Моя Акилина (итал.)), более чем когда-либо разделяю я твой мрачный взгляд на вещи, - подхватила Евфрасия. - Да, кашемир и веленевая бумага, духи, золото, шелк, роскошь - все, что блестит, все, что нравится, пристало только молодости. Одно лишь время справится с нашими безумствами, но счастье послужит нам оправданием. Вы смеетесь надо мною, - воскликнула она, ядовито улыбаясь обоим друзьям, - а разве я не права?

Лучше умереть от наслаждения, чем от болезни. Я не испытываю ни жажды вечности, ни особого уважения к человеческому роду, - стоит только посмотреть, что из него сделал бог! Дайте мне миллионы, я их растранжирю, ни сантима не отложу на будущий год. Жить, чтобы нравиться и царить, - вот решение, подсказываемое мне каждым биением моего сердца. Общество меня одобряет, - разве оно не поставляет все в угоду моему мотовству? Зачем господь бог каждое утро дает мне доход с того, что я расходую вечером? Зачем вы строите для нас больницы? Не для того ведь бог поставил нас между добром и злом, чтобы выбирать то, что причиняет нам боль или наводит тоску, - значит, глупо было бы с моей стороны не позабавиться.

- А другие? - спросил Эмиль.

- Другие? Ну, это их дело! По-моему, лучше смеяться над их горестями, чем плакать над своими собственными. Пусть попробует мужчина причинить мне малейшую муку!

- Верно, ты много выстрадала, если у тебя такие мысли! - воскликнул Рафаэль.

- Меня покинули из-за наследства, вот что! - сказала Евфрасия, приняв позу, подчеркивающую всю соблазнительность ее тела. - А между тем я день и ночь работала, чтобы прокормить моего любовника! Не обманут меня больше ни улыбкой, ни обещаниями, я хочу, чтоб жизнь моя была сплошным праздником.

- Но разве счастье не в нас самих? - вскричал Рафаэль.

- А что же, по-вашему, - подхватила Акилина, - видеть, как тобой восхищаются, как тебе льстят, торжествовать над всеми женщинами, даже самыми добродетельными, затмевая их своей красотою, богатством, - это все пустяки?

К тому же за один день мы переживаем больше, нежели честная мещанка за десять лет. В этом все дело.

- Разве не отвратительна женщина, лишенная добродетели? - обратился Эмиль к Рафаэлю.

Евфрасия бросила на них взор ехидны и ответила с неподражаемой иронией:

- Добродетель! Предоставим ее уродам и горбуньям. Что им, бедняжкам, без нее делать?

- Замолчи! - вскричал Эмиль. - Не говори о том, чего ты не знаешь!

- Что? Это я-то не знаю? - возразила Евфрасия. - Отдаваться всю жизнь ненавистному существу, воспитывать детей, которые вас бросят, говорить им «спасибо», когда они ранят вас в сердце, - вот добродетели, которые вы предписываете женщине; и вдобавок, чтобы вознаградить ее за самоотречение, вы налагаете на нее бремя страданий, стараясь ее обольстить; если она устоит, вы ее скомпрометируете. Веселая жизнь! Лучше уж не терять своей свободы, любить тех, кто нравится, и умереть молодой.

- А ты не боишься когда-нибудь за все это поплатиться?

- Что ж, - отвечала она, - вместо того чтобы мешать наслаждения с печалями, я поделю мою жизнь на две части: первая - молодость, несомненно веселая, и вторая - старость, думаю, что печальная, - тогда настрадаюсь вволю…

- Она не любила, - грудным своим голосом сказала Акилина. - Ей не случалось пройти сто миль только для того, чтобы вне себя от восторга получить в награду единый взор, а затем отказ; никогда жизнь ее не висела на волоске, никогда не была она готова заколоть несколько человек, чтобы спасти своего повелителя, своего господина, своего бога… Любовь для нее - красавец полковник.

- А, опять Ларошель! - возразила Евфрасия. - Любовь - как ветер: мы не знаем, откуда он дует. Да, наконец, если тебя любил скот, ты станешь опасаться и умных людей, - Уголовный кодекс запрещает нам любить скотов, - насмешливо проговорила величественная Акилина.

- Я думала, ты снисходительнее к военным! - со смехом воскликнула Евфрасия.

- Ужели вы счастливы тем, что можете отречься от разума! - вскричал Рафаель.

- Счастливы? - переспросила Акилина, улыбаясь беспомощной, растерянной улыбкой и устремляя на обоих друзей отчаянный взгляд. - Ах, вы не знаете, что значит заставлять себя наслаждаться со смертью в душе…

Взглянуть в этот миг на гостиную - значило заранее увидеть нечто подобное Пандемониуму Мильтона.[41] Голубоватое пламя пунша окрасило лица тех, кто еще мог пить, в адские тона. Бешеные танцы, в которых находила себе выход первобытная сила, вызывали хохот и крики, раздававшиеся, как треск ракет. Будуар и малая гостиная походили на поле битвы, усеянное мертвыми и умирающими. Атмосфера была накалена вином, наслаждениями и речами. Опьянение, любовь, бред, самозабвение были в сердцах и на лицах, были начертаны на коврах, чувствовались в воцарившемся беспорядке, и на все взоры набросили они легкую пелену, сквозь которую воздух казался насыщенным опьяняющими парами. Вокруг, как блестящая пыль, трепещущая в солнечном луче, дрожала светлая мгла, и в ней шла игра самых затейливых форм, происходили самые причудливые столкновения. Там и сям группы сплетенных в объятии тел сливались с белыми мраморными статуями, с благородными шедеврами скульптуры, украшавшими комнаты. Оба друга еще сохраняли в мыслях своих и чувствах некую обманчивую ясность, последний трепет, несовершенное подобие жизни, но уже не могли различить, было ли что-нибудь реальное в тех странных фантазиях, что-нибудь правдоподобное в тех сверхъестественных картинах, которые беспрерывно проходили перед утомленными их глазами. Душное небо наших мечтаний, жгучая нежность, облекающая дымкой образы наших сновидений и чем-то скованная подвижность - словом, самые необычайные явления сна с такою живостью охватили их, что забавы кутежа они приняли за причуды кошмара, где движения бесшумны, а крики не доходят до слуха. В это время лакею, пользовавшемуся особым доверием Тайфера, удалось, не без труда,